Джесси Бёртон - Миниатюрист
Он взглядывает на жену, отделенную от него столом.
– Надо будет сказать Корнелии, чтобы она тебе сделала.
– Моя мать тоже делает. – От его болтовни и общего гомона у нее кружится голова.
– Летом, на легкий завтрак, инжир со сметанкой, – продолжает он. – Все, что осталось от детства… вкусовые ощущения. Ты наверняка тоже помнишь.
– Конечно.
– Для тебя это недавнее прошлое.
Она готова с ним поспорить, ее детство давно кануло в прошлое, но прервать Йохана – все равно что пытаться рукой остановить половодье.
– Память через вкусовые ощущения, – развивает он свою мысль. – Пища – это язык. Пастернак, турнепс, лук-порей, цикорный салат… мне становится не по себе, когда другие этого не слышат. А рыба! Камбала, угорь, лиманда и треска – моя любимая четверка, хотя не откажусь ни от каких морских или речных даров в нашем отечестве.
Улыбка до ушей. Хоть бы он уже перестал скалиться, разглагольствовать и постоянно озираться!
– Что вы едите в море? – спрашивает она.
Он кладет вилку.
– Человечину.
Она прыскает, и ее смех, не будучи поддержан, повисает между ними этаким вопросительным знаком. Пожав плечами, он вонзает вилку в очередного краба.
– Когда заканчивается еда, каннибализм становится единственным путем к спасению. – Он одаривает ее улыбкой, и она не находит ничего лучшего, чем опустить глаза в тарелку.
– Шутка, – успокаивает он ее. – Шутка.
Снова спазм в животе. Не ровен час она потеряет сознание – от шумного застолья, от неопределенности их разговора, от всей новизны, которая на нее обрушилась.
– У меня есть любимая таверна, – говорит он. – На Восточном острове, возле товарных складов. Горячая картошка тает во рту. Неподражаемые крабы. Не то что этот. – Он потыкал вилкой в мякоть. – Мой тайный рай.
– Но вы же мне про него рассказали.
Он поигрывает вилкой в воздухе.
– Да, – соглашается он. – Рассказал.
Приятно удивленный ее наблюдательностью, он смотрит на нее с возросшим интересом, но тут же переключается на волокнистую бренную плоть на тарелке. Клешни цвета чернил, вызывающе красный, а кое-где розоватый панцирь. Оторвав клешню, Йохан выковыривает из нее вилкой все до последнего волоконца – подобно Отто, он сверхпедантичен – и успевает поприветствовать какого-то цеховика.
Покончив с крабом, Йохан оставляет ее одну, а сам уединяется в уголке с небольшой группой. Вероятно, чтобы обсудить финансы, поставки грузов и комиссионные, за которыми они гоняются, точно за трюфелями, по всей Европе. Группа на удивление быстро распадается, так что рядом с ним остаются единицы. Кто-то заговорил о королевских семьях в Англии и Франции, о том, что они обставляют свои дворцы с небывалым рвением, приобретая самые дорогие вещи. Богатые люди, подхватывает другой. «А мы еще богаче», – произносит Йохан с плотоядной ухмылочкой, и остальные с готовностью разражаются дружным смехом. Нелла присматривается к тем, кто остался с ее мужем. Ей не вполне понятно их поведение, но что-то в нем ей не нравится. Стоит им только отвернуться от Йохана, как оживление на их лицах куда-то улетучивается, и кажется, его общество радует их совсем не так сильно, как они секунду назад старались это показать. Она ощущает странную опустошенность, зато выкристаллизовывается некий опыт, приобретенный в новой для нее среде. Ее собственные улыбки такие же вымученные, застывшие, в них присутствует что угодно, только не радость.
Она сидит, не притрагиваясь к третьей перемене, чаше с гребешками в гороховом и сливовом соусе, просто не в силах себя заставить, и тут замечает, что к ней направляется женщина, которую она уже видела раньше. Прямая спина, светлые волосы закручены в этакий замысловатый кок, украшенный черной бархатной тесьмой, в ушах болтаются жемчужные сережки. Женщина придирчиво разглядывает Неллу, и та благодарит бога и Корнелию за маленькое чудо: после переделок платье сидит на ней отменно.
Остановившись рядом, женщина делает глубокий книксен.
– По слухам, вы еще совсем молоды.
Нелла одной рукой сжимает чашу. А женщина, распрямившись, бегло озирается.
– Все гадали, какая вы. – Она понижает голос и наклоняется ближе. – Я вижу, в отношении жены Йохан Брандт придерживается таких же высоких стандартов, – говорит она с улыбкой. Нелле остается надеяться только на то, что ее душевное смятение никак не отражается внешне. Не сказать чтобы в тоне незнакомки звучала недоброжелательность, но слишком уж всё в лоб, это делает Неллу еще более уязвимой, и ей это не нравится.
– Лийк ван Кампен, – представляется незнакомка. – Жена Ганса Меерманса с Принсенграхт. – Она делает паузу в расчете на то, что имена произведут должный эффект. Не дождавшись, ибо взгляд Неллы ничего не выражает, она продолжает: – Мы практически соседи и братья по крови.
Для рафинированной особы речь у нее какая-то искусственная. Слова не спонтанные, а будто заученные и отрепетированные перед зеркалом. А посему и ее дружеский тон сбивает Неллу с толку. Она не знает, что ответить. Уставилась на жемчужные сережки, создавшие над головой надменной Лийк подобие полунимба, размером с молочные зубки, они туманно посверкивают при свечах и, того гляди, оторвутся, слишком уж ненадежно закреплены в отличие от узла волос.
На вид Лийк чуть старше Марин, но у обеих кожа не отмечена печатью изнурительной жизни. На волевом, пусть и невзрачном, лице не видно ни родинок, ни загара, а на крыльях носа и слегка впалых щеках – ни одного лопнувшего кровеносного сосудика. Нет синяков под глазами, никаких признаков физических усилий или выношенных детей. Ее можно было бы даже назвать эфемерной, неземной, если бы не эти стреляющие темные глазки, мгновенно оценившие Неллу с головы до пят – ее серебристое платье, узкую талию, дрожащее запястье.
Нелла силится извлечь свое тело, зажатое между столом и лавкой, но это не так-то просто, к тому же мешает просторная юбка. Лийк наблюдает ее борьбу и терпеливо ждет, не допуская сомнений в необходимости ответного книксена. Кое-как выбравшись из узкой щели, Нелла приседает так низко, что ее лицо чуть не утыкается в иссиня-черную парчовую юбку, кажется, готовую ее удушить.
– Поднимитесь, детка, – говорит Лийк.
Поздно, думает Нелла. Лийк оглаживает свой кок, и тут Нелле открывается то, что должно было открыться: все пальцы до единого украшены кольцами – рубинами, аметистами и переливающимися изумрудами, призванными отвлечь на себя внимание от некрасивого лица. Такое количество драгоценных камней напоказ… как-то не по-голландски. Нелла пытается представить себе такую россыпь на пальцах Марин, но не хватает воображения.
– Меня зовут Петронелла Оортман, – говорит она. – Петронелла Брандт. Нелла.
– Откуда вы приехали?
– Из Ассенделфта.
– Скучаете по дому?
Лийк улыбается, и Нелла замечает, что зубы у нее не идеально чистые. Этой женщине, явно ее испытывающей, надо ответить достойно.
– Нисколько, мадам ван Кампен. Я уехала оттуда три дня назад, а кажется, прошла целая вечность.
Лийк смеется, трогая подбородок кончиками пальцев, посверкивают камешки.
– И правильно. Амстердам – центр мироздания. А как вас нашла Марин?
– Что вы…
Ее вопрос обрывается новым взрывом смеха. У Лийк он похож на выдох, такое выпущенное из себя облачко пренебрежения. Разговора не получается, Лийк просто посылает дротики и смотрит, как они вонзаются в жертву. В ее голосе постоянно слышится этакая забава, однако за показной уверенностью чувствуется что-то еще, что Нелла пока не может облечь в слова. Она с улыбкой смотрит в глаза сопернице, обнажив свои белоснежные юные зубы, от которых должно отскакивать ее внутреннее смятение.
Вокруг них нарастает какофония лязгающих приборов, летают запахи вареных цыплят и тушеных фруктов, то и дело долетает запашок очередной винной отрыжки, но Нелле благодаря магнетизму новой знакомой все это кажется таким далеким.
– Невеста Йохана Брандта, – Лийк мягко и вместе с тем настойчиво заставляет Неллу присесть с ней рядом на скамью. – Вот кому счастье привалило, сказали все. Никак не мог собраться, всё дела, дела. Марин должна быть довольна. А Йохан… он говорит о детях страшные вещи. Никогда не поймешь, чего от них ожидать. Мать красавица, а у нее на свет появляется уродина, воспитание дают хорошее, а вырастает оболтус, родители умные, а отпрыск дурак-дураком. – Лийк испытующе на нее глядит. – Но тут, конечно, важна наследственность, – продолжает она. – И Йохан это понимает. Вот что делает великой нашу республику.
Нелла ощущает прикосновение пальцев, упругих, гладких и на удивление сухих. Лийк берет серебряный кувшин и подливает ей вина. То, что Лийк называет Йохана по имени, кажется Нелле непочтительным. С минуту они сидят молча, наблюдая за процессом всеобщего поглощения еды и хмельных напитков, за тем, как проливается вино на белые камчатные скатерти, как поблескивают серебряные блюда в отблесках горящих свечей.
