Курт Давид - Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка
И я снова закинул удочку.
Но тут в реку ухнул тяжелый камень. Я испуганно выдернул наживку из воды.
За моей спиной кто-то расхохотался:
— Мысли Черного Волка тяжелы! С перепугу хорошая мысль в голову не придет!
Я взглянул в желтые глаза представшего передо мной Хромого Козла. Так мы звали одного из живших в нашей орде стариков. Он был очень нехорош собой. Волосы он заплетал в три косицы, а в жидкую козлиную бороденку вплетал конский волос.
— Что тебе от меня нужно, старик?
Он снова рассмеялся:
— У войлочных стен твоей юрты есть уши, Кара-Чоно.
— И что же?
— Темучин вскоре заговорит мечом!
— Ничего нового я от тебя не услышал, старик!
— Темучин вскоре вспорет животы тайчиутам!
— Я по-прежнему не слышу ничего нового.
— Но если я передам Темучину, о чем тебе рассказал отец, прежде чем смерть забрала его к себе, о чем он тебе нашептывал… а это была длинная история, Кара-Чоно… Ну, тогда…
— Что «тогда»?
— Тогда он убьет тебя тем самым кинжалом, на котором вы поклялись в дружбе.
— Не выдумывай, старик!
— Да-да, он убьет тебя. Ему нужны острые сабли и острые стрелы, чтобы покончить с тайчиутами. А ты — тупая сабля, и твои мысли — тупые стрелы. Твой отец научил тебя сомневаться — и разделил твое тело! Темучину же требуются целые тела. Я спрашиваю: можно ли жить с половиной тела, можно ли побеждать со сломанной саблей, можно ли стрелять из половинки лука?
— Я ничего отцу не ответил, старик!
— А твои мысли? Разве они не при тебе под этим синим халатом, разве они не мучают тебя, как дурная болезнь?
— Да, они при мне, и я стараюсь расставить их по местам, старик.
— Значит, ты тратишь часть своих сил на ложные мысли.
Я промолчал, не найдя что возразить. Старик проковылял несколько шагов по траве, возбужденный, как вспугнутая цапля, начал ходить туда-сюда по берегу, а потом остановился передо мной как вкопанный, уставился на меня своими желтыми кошачьими глазами и проговорил:
— Я принесу Темучину весть о твоей дурной болезни, которая тебя пожирает, чтобы он не согрел на своей груди змею, способную задушить его ночью во сне.
— Ты не смеешь так говорить обо мне, старик!
— Не смею? Это почему же, Кара-Чоно?
— Темучин знает, что я разделял все его тяготы, когда мы с ним вместе прятались в лесу от тайчиутов, что я оставался с ним, хотя мне ничего не угрожало, что я и у Таргутая оставался ему другом, не перешел на службу к Таргутаю, не убоявшись смерти, назначенной на утро.
— Это было до того, как твой отец внушил тебе свои мысли, как он разделил твое тело на две части.
— Оставь меня! Что ты несешь? Пусть Темучин сам обо всем судит. Он не будет прислушиваться к словам человека, который рыскает под юртами в темноте, как шакал, и живет с того, что другие выбрасывают.
Хромой Козел гневно взмахнул рукой и широко открыл рот, но слова застряли у него в горле. Он прохрипел что-то неразборчивое, повернулся и заковылял обратно по траве — мимо кустов, прямо в орду. Завидев его, дети разбегались — они всегда убегали, стоило ему появиться, а их отцы и матери при виде его сразу мрачнели: он принадлежал в орде к числу тех немногих, которые считали, что надо втереться в доверие к Темучину и выслужиться. Вот и передавали ему все, что удавалось подслушать или выведать…
Вечером я сидел перед своей юртой один, как сидел потом на другой и на третий день, ожидая возвращения Темучина от хунгиратов и того, как он отнесется к наветам старика. На душе у меня было тяжело, хотя я и не допускал мысли, что Темучин поверит ядовитому нашептыванию Хромого Козла больше, чем моей клятве.
Темучин вернулся на пятый день вместе со своей невестой Бортой. Он ехал во главе большого отряда, который отец невесты, могущественный Дайсечен, дал в сопровождение дочери. В нем были друзья и подруги Борты, слуги и воины-охранники. Отряд двигался по долине неспешно, торжественно, и казалось, все вокруг: умытая росой трава, цветущие кусты и нежная голубизна неба — благословляло эту процессию. Небу, великому и бездонному, были по обычаям предков принесены жертвоприношения. Девушка ехала на белой лошади следом за Темучином. Она была в светящемся розовом платье из тончайшего китайского шелка до пят, и оно выделялось на фоне белого крупа лошади как две широкие кровавые полосы.
Мы с Бохурчи выехали навстречу отряду.
— Это моя Борта! — представил ее нам Темучин.
В кустах кричали птицы, и, когда мы достигли берега Керулена, нас встретили и сопровождали до самой орды степные чайки.
Поспорить своей красотой с цветком Борта не могла, но была хороша собой и прекрасно сложена.
Когда мы оказались в орде и народ встретил молодых ликующими криками, сбившись вокруг них плотным кольцом, Темучин сказал:
— Отсюда я уехал один, а вернулся с моей Бортой. Отныне она будет жить в нашей орде.
Для Борты поставили шатры: по нашим обычаям богатая дочь богатого вождя имела право жить в собственных шатрах или юртах. Темучин отвел для них самое красивое и удобное место в орде, на холме у реки, где росли стройные березы. Свадьбу мы праздновали три дня и три ночи, такова была воля Темучина. Мы сидели на холме, а на склонах — охотники и пастухи. Служанки Борты раздавали маленькие подарки, а Темучин показал собравшимся большую соболиную шубу, которую тесть дал ему с приданым.
— Эта шуба стоит дороже, чем все, что есть у нас в орде, — сказал он. — Я отвезу этот дорогой подарок вождю кераитов хану Тогрулу. Он был другом моего отца, а тот, кто с ним дружил, для меня все равно что отец.
Бохурчи шепнул мне:
— Видишь, как умен Темучин. Он отдает самое дорогое, но в один прекрасный день он получит взамен больше, чем стоят десять или даже сто соболиных шкур.
— Ты прав, Бохурчи, — ответил я. — Мысли Темучина простираются за пределы наших дней и ночей.
В то время как молодые парни скакали на своих низкорослых лошадях вокруг холма или разлетались на них далеко по степи, сражаясь за звание самого быстрого всадника и выпуская из пружинящих луков сотни стрел, я поглядывал на Хромого Козла, который сидел внизу среди пастухов, наблюдая за играми молодежи и почесывая свою черную бороду с вплетенным в нее конским волосом. На второй день празднества я понял, что пока я сижу с Темучином и его братьями, с Бортой и Бохурчи на большом пестром ковре перед шатром на холме, старик не решится приблизиться к Темучину со своими нашептываниями. Тогда я нашел на третий день свадьбы какой-то повод, чтобы пересесть на другое место, откуда я мог наблюдать и за стариком, и за Темучином и его приближенными. Я не сомневался, что Хромой Козел постарается найти способ остаться с Темучином с глазу на глаз.
Так и случилось.
Подобно коварной змее, старик переходил с места на место, поднимаясь по холму. Поднимется немного и передохнет, так что никто, кроме меня, этого и не замечал, как он протискивался сквозь толпу, как крадучись карабкался наверх. Меня он, правда, заметил, но уже будучи почти у цели. Его кошачье лицо улыбнулось мне. За такую улыбку убить и то мало.
Все это длилось гораздо дольше, чем я вам рассказываю: старик поднимался по склону холма с утра и до полудня. Только он оказался почти рядом с Темучином, как тот поднялся и с двумя большими серебряными кубками, полными кумыса, спустился вниз, к победителям скачек. Толпа радостными криками приветствовала юношу-победителя и его быстроногую лошадь, на голову которой Темучин в знак прославления вылил содержимое одного из кубков.
Старик словно осиротел на вершине холма, потому что Борта с приближенными Темучина спустилась вниз, чтобы подарить победителю скачек три шкуры сурков. Темучин оседлал скакуна из скакунов и воскликнул, обращаясь к толпе:
— Скажите мне, что превыше всего для мужчины и воина?
И юноша-победитель ответил ему:
— Свободный шаг, светлый день, быстрая лошадь под седлом и сокол на перчатке, который догонит любого зайца.
Другой подхватил:
— Уничтожить наших врагов, увидеть, как их богатые ханы повалились носом в песок и визжат, взывая о пощаде, отнять у них всех лошадей и все добро, услышать стенания их разбалованных жен.
— Ты близок к истине, — сказал Темучин. — Я скажу вам, что превыше всего для мужчины и воина. Нет радости для мужчины больше, чем сломить сопротивление врага, свести его под корень и завладеть всем, что ему принадлежало. Заставить плакать глаза их женщин, видеть, как слезы заливают их лица. Оседлать их крутозадых сытых скакунов. Сделать из животов и грудей любимых жен врагов мягкие и упругие подушки, целовать их розовые щеки и высасывать их сладкие губы, как лепестки цветов.
Мужчины выхватили сабли из ножен и взметнули их к небу, а копья воткнули в землю, что значило — смерть врагам! Они с криками окружили лошадь, на которой восседал Темучин, и я тоже был среди них и тоже восхвалял моего вождя и друга.
