Игорь Гергенрёдер - Донесённое от обиженных
Вторая: «Наштаверх Ставка.
Во имя блага, спокойствия и спасения горячо любимой России я готов отречься от престола в пользу моего сына.
Прошу всех служить ему верно и нелицемерно. Николай».
Позже Лукомский напишет, что «Государю, выходившему из вагона в 15 ч. 10 м., было доложено о выезде в Псков депутатов» Гос. Думы А.И.Гучкова и В.В.Шульгина, уполномоченных говорить с ним об отречении. «Государь, — пишет Лукомский, — приказал телеграмму на имя председателя Государственной Думы задержать до прибытия депутатов, а телеграмму на имя генерала Алексеева взял обратно; в 15 ч. 45 м. Государь потребовал возвратить ему и телеграмму на имя М.В.Родзянко о согласии отречься от престола в пользу сына».
По иным источникам, Рузский не вернул телеграммы Николаю, но и не велел их отправлять — ожидая Гучкова и Шульгина. Официальный историограф Николая II генерал-майор Д.Н.Дубенский оставил запись в дневнике, что царь, отрекаясь, уже знал об ожидаемом приезде депутатов. Он потому и подписал телеграммы, «дабы не делать отказа от престола под давлением Гучкова и Шульгина».
Дубенский отмечает: придворные «выражали сожаление, что государь поспешил, все были расстроены, насколько могут быть расстроены эти пустые, эгоистичные в большинстве люди». По словам историографа, через полчаса после отречения он стоял у окна вагона и плакал, в это время мимо окна прошёл царь с герцогом Лейхтенбергским, весело посмотрел на военного писателя, кивнул ему и отдал честь. Дмитрий Николаевич полагает: «Тут возможна выдержка или холодное равнодушие ко всему». Он замечает также о царе, что после отречения «у него одеревенело лицо, он всем кланялся…»
Не понять ли так, что Николай, когда ему показали: его армия — против него, — оказался сражён, морально убит? «Перед Царем, — позднее напишет Дубенский в книге „Как произошел переворот в России“, — встала картина полного разрушения его власти и престижа…» То есть он почувствовал полную беспомощность, увидел, что власти у него уже нет и лишь одно от него зависит: спасти семью от расправы. Она предстала столь вероятной и близкой, что он не мешкая подписал телеграммы об отречении. Затем в сознании, что у него не имелось выбора, что это — Судьба, — почерпнул облегчение. Облегчение оттого, что избегнута катастрофа: разоблачение и, как следствие, неминуемое убийство жены, детей, его самого. Чувством избавления и можно объяснить то, что он сохранял хорошую мину при диктуемой ему игре.
Он «наивно думал, — записал Дубенский в дневнике, — что может отказаться от престола и остаться простым обывателем в России („обывателем“, заметим, весьма обеспеченным. — И.Г.)». В разговоре с лейб-хирургом С.П.Фёдоровым Николай обмолвился: «Неужели вы думаете, что я буду интриговать. Я буду жить около Алексея и его воспитывать». Фёдоров, говоря о болезни Алексея гемофилии, в то время неизлечимой, заключил, что наследник вряд ли доживёт до шестнадцати… После этого, обсуждая положение с Фредериксом, Николай заплакал.
Когда в девять вечера приехали депутаты Гос. Думы, он услышал от Гучкова, что с сыном ему придётся расстаться, ибо «никто не решится доверить судьбу и воспитание будущего государя тем, кто довел страну до настоящего положения». На это Николай ответил, что расстаться с сыном не может и передаёт престол своему брату Михаилу Александровичу. Взяв привезённый для него текст отречения, он вышел и примерно через час вернулся с перепечатанным на машинке подписанным актом. Это была насмешка над правом, запрещающим такие немыслимые вещи, как отречение за несовершеннолетнего наследника. Но что поделать, коли царя отличала простота отношения к законам, к стране? О свершённом он оставил в дневнике несколько простых фраз: «Вечером из Петрограда прибыли Гучков и Шульгин, с которыми я поговорил и передал им подписанный и переделанный манифест. В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого. Кругом измена, и трусость, и обман!»
Поборники монархической идеи охотно повторяют, что были, однако, достойные сыны Родины, желавшие во главе верных войск доказать преданность императору. Указывают на командира 3-го конного корпуса, вызвавшегося повести своих гусар, драгун и казаков на Петроград. Генерал-лейтенант, узнав об отречении, отправил на имя царя телеграмму: «3-й конный корпус не верит, что Ты, Государь, добровольно отрекся от Престола. Прикажи, Царь, придем и защитим Тебя».
То, что депешу генерал послал в обход своего начальства, это одно. Но заслуживает внимания и другое обстоятельство. Он собрал представителей эскадронов и казачьих сотен, заявил им, что не верит в добровольный отказ царя от трона, — и тогда зачитал посланную телеграмму. Хотя надо было бы, кажется, собрать и выслушать представителей прежде, чем телеграфировать: «3-й конный корпус не верит…»
Происшедшее напоминает случай с телеграммой, которую от имени Хана Нахичеванского отправил полковник Винекен. Не мешает сравнить и фамилии отправителей. Командира 3-го конного звали граф Фёдор Артурович Келлер.
Пишут, что его телеграмму передали Николаю лишь после того, как тот был арестован. Отсюда проистекает соблазн гипотез: а какой поворот событий имел бы место, получи царь депешу до ареста и решись дать Келлеру свободу действия… По воспоминаниям В.В.Шульгина, — он ссылается на мнение барона Врангеля — можно было с помощью «кавалерии, которая сохранилась», «не была разложена … навести порядок».
Дабы развить гипотезу, нужно для начала оспорить слова С.С.Ольденбурга о положении монарха в Пскове: «При той позиции, которой держались ген. Рузский и ген. Алексеев, возможность сопротивления исключалась». (Выделено Ольденбургом).
Но предположим, что Рузского, Алексеева и генералов, которые им помогали, поразил приступ бездеятельности, охватило состояние безволия. Допустим также, что в Николая вселился дух Павла Первого, кричавшего заговорщикам, которые на него бросились: «Умру вашим императором!»
Короче говоря, Келлер получает повеление «навести порядок». Согласимся и с тем, что его кавалерия в самом деле «не была разложена». Гусары, драгуны, казаки 3-го конного корпуса двинулись на Петроград, готовые усмирять бунтующих и клинками и пулями.
Эта решимость представима лишь до момента, пока конникам не открылось, что им приказано привести русских в повиновение… фон Гольштейн-Готторпу. А как дадут думские деятели сигнал и застучат телеграфные аппараты — разнося гвоздящие фразы об историческом обмане?.. Типографии извергнут тысячи листовок: «Кавалеристы! Граф Келлер ведет вас убивать ваших русских братьев, чтобы на троне усидел немец под краденой русской фамилией!»
Сколько понадобилось бы времени, дабы разоблачение проникло в эскадроны, в казачьи сотни? Как отнеслись бы к нему русские офицеры? Неуж и они и подчинённые остались бы глухи? глухи настолько, что в анналы истории вошло бы: «3-й конный корпус не верит, будто Ты, Государь, — не Царь Русский Романов, а…»
Не дальновиднее ли Келлера оказался генерал Эверт, телеграфировавший царю: «Я принимаю все меры к тому, чтобы сведения о настоящем положении дел в столицах не проникали в армию, дабы оберечь ее от несомненных волнений»? (Выделено мной — И.Г.). Допустим, сведения, о которых говорит Эверт, на конников не влияли. Неужели не повлияло бы и разоблачение?..
К слову сказать, через год Эверта, который после Февраля, будучи отрешённым от должности, поселится в Смоленске, солдаты всё-таки убьют. Убит будет и Келлер — на Украине петлюровцами.
Смута, хаос. А ведь, по мнению знающих дело, всё это вполне можно было предотвратить в самом начале. Решительный-де приказ царя перекрыть железные дороги на Петроград — и восставшие, без подвоза продуктов, через три дня сдались бы… Или: государь мог-де уехать в «верное место: в армию Гурко, в гущу расположения своей гвардии, на передовую линию, — из этого твёрдого верного окружения сохраняя возможность проявить свою волю стране» (Солженицын).
Если принять на веру, что ещё существовала гвардия, могущая служить «твёрдым верным окружением», то — опять же — осталась бы она таковой, узнав, кого именно окружает?.. И какие войсковые части согласились бы морить голодом столицу затем, чтобы продолжал царить фон Гольштейн-Готторп?.. Кажется, почему это не увидеть тому же Александру Исаевичу? Ведь увидел же он «всеобщее состояние», которое в годы войны «ещё усилилось ложными внушениями: что государственная власть не выполняет национальной задачи». (Так и сказал Александр Исаевич: «национальной задачи»). Ему, а не иному принадлежат слова: «главнокомандующие генералы телеграфно столковывались, как стеснить» царя «к отречению, и всем им это казалось полным исчерпанием русских проблем». Вот тут бы и дойти до подробностей «ложных внушений», до истоков того, что убористо названо «русскими проблемами».
