Юрий Когинов - Татьянин день. Иван Шувалов
— Да, коли это свершилось бы в царствование вашей благодетельницы, не сносить бы ни вашему братцу, ни мне головы, — тяжело вздохнув, произнёс Зубарев. — Не хотела она, императрица Елизавета Петровна — светлая ей память, — ни капли ничьей безвинной крови. Сама приняла на себя муку непереносимую, а грех надушу не могла взять. Теперь же сей узел распутан в одночасье и, верно, без малейших мук совести. Раз — и готово!
— Вы о Мировиче? — спросил Шувалов.
— О нём... Да сами понимаете, о ком ещё... Без согласия которой с узника и волос бы не упал. Говорили, что она ездила в Шлиссельбург повидать несчастного. Как когда-то в вашем дому Елизавета Петровна... Мне, простите, всё тогда было известно. Я скрытно сам доставлял его из крепости... Так вот, обе царицы видели его, только обе поступили по-разному. Как говорится, каждая по совести. Только у одной совесть-то как была, так и осталась чистою, у другой же — чёрного колера.
Лицо Ивана Ивановича побледнело, взгляд беспокойно переместился с гостя на дверь и окна.
— Не извольте беспокоиться, ваше высокопревосходительство. — В голосе гостя было дружелюбие и искренность. — Мы с вами теперь с глазу на глаз и далеко от Петербурга. И вас, зная ваше доброе сердце, я никогда не продам. Клянусь Господом Богом! Иначе бы не объявился у вас, проделав спешно немалый путь. И то, что я теперь намерен вам объяснить, — тоже свидетельство моего к вам чистосердечного уважения. Хочу упредить вас о деле, также связанном с драгоценным именем вашей благодетельницы и нашей бывшей государыни. Здесь, в италийских краях, объявилась персона, коя выдаёт себя за дочь её императорского величества.
«Что, дочь Элиз? — Иван Иванович почувствовал, как кровь внезапно ударила ему в голову, и он, подхватившись с кресла, едва не рухнул на пол всем прикладом. — Так, выходит, то было правдой, о чём она, Элиз, попыталась мне сказать в свои последние минуты. Значит, она жива, её дочь и... моя? Но моя ли? И её ли в самом деле та дочь, о которой только что сказал этот невесть откуда объявившийся Зубарев? Нет-нет, ни в коем разе нельзя выдать себя. Ничем нельзя показать моих чувств. Вдруг сие — новая ложь, новый гнусный обман, на который, как когда-то мой брат Александр, снова кто-то подвигнул сего проходимца? Но проходимец ли он, сей мой гость? Пусть он плут, решивший сделать свой карьер на обмане, но разве не Шувалову Александру, моему брату, он обязан тем, что остался цел и невредим? Что ж теперь-то ему желать моей погибели? Только осторожность и осмотрительность важны мне теперь, как никогда. Любой необдуманный шаг — и я пропал. Шутка ли — живое, неожиданно объявившееся дитя почившей императрицы, внучка Великого Петра — и она, незаконно занявшая российский трон захудалая в прошлом немецкая принцесса! А на плахе — моя голова... Но нет, нет, сие не может быть правдою! Это какая-то самозванка вроде прогремевшего по всей России Емельки Пугачёва, выдававшего себя за императора Петра Фёдоровича».
— Право, прелюбопытнейшее известие вы мне принесли, господин Зубарев, или как вас теперь называть, — постарался ничем не выдать своего волнения Шувалов.
— Можете называть меня поручиком... — начал было гость, но остановился. — Фамилия мне дана была графом Александром Ивановичем, вашим братом, иная, но пусть для вас я останусь тем, кем был. Но поручик — то верно. После той истории получил офицерский чин и был возведён в дворянство. Вроде исполнилось то, о чём мечтал ещё у себя в Тобольске. Но на родину, как видите, не вернулся. Служу по тому же ведомству тайной полиции, в кое графом Шуваловым — спасибо ему сердечное — был и определён. В италийских же краях как раз и оказался по причине объявления здесь той, что именуется ныне дочерью Елизаветы. Я вижу, ваше высокопревосходительство, как вы разволновались. Я понимаю ваши чувства. Потому вам первому, ещё, поверьте, не доложившись по начальству, и поспешил сообщить.
— Благодарю за доверие, — всё ещё стараясь не выдать себя, произнёс Шувалов. — Однако не самозваная ли сия персона? Вы с ней самолично встречались?
— Не говорил, но видал не раз. И кое с кем из тех, кто её сопровождает, вступал в разговоры. История, смею вам признаться, и впрямь во многом загадочная да и изрядно к тому же запутанная. Множество городов и даже стран, в коих пребывала сия принцесса. Немало имён вкруг её. Всё это, признаться, настораживает. Но вдруг — правда?
— Ну какая может быть правда? — Шувалов попытался сделать рукою презрительный жест.
Плутовские глаза гостя глядели неотрывно, словно пытались проникнуть в самую душу собеседника.
— Какая может быть дочь, вы хотите сказать? Простите мою бестактность, но вам сие лучше многих других может быть известно, — проговорил гость, снова заставив Шувалова ощутить по всему телу горячий ток крови. — Вот мы говорили давеча об ужасной судьбе Иоанна... Дойди слух о новоявленной дочери усопшей императрицы до Петербурга — не горшая ли судьба будет уготована и сей, может статься невинной, персоне? А слух дойдёт. Да что там слух, — я ведь для того и нахожусь в сих краях, чтобы как следует всё донести по своей тайной службе. Так уж лучше наперёд вашему высокопревосходительству обо всём доподлинно знать, чтобы — Боже упаси! — не свершилось непоправимого...
Где, в каком городе, даже в какой стране впервые объявилась эта таинственная незнакомка, никто, даже из самых близких к ней людей, не мог бы точно ответить. Определённо о ней можно было сказать лишь одно: это была изумительной красоты, очень молодая, должно быть двадцати или двадцати двух лет, женщина.
— Я жила и во дворцах, и в убогих хижинах. И благодарю Господа за всякий кров над головой, — нередко можно было услышать от неё, когда она поселялась в каком-либо городе Европы.
Говорила она по-немецки, по-итальянски и по-французски. В её отрывочных рассказах о себе нередко упоминалась Персия и Турция, где она якобы жила при дворцах султанов, и Сибирь-матушка, где ей однажды в детстве пришлось почему-то прожить короткое время. Но русского языка, как ни старались у неё сие выведать, она совершенно не знала. Хотя и настаивала на том, что до десяти лет воспитывалась при русском императорском дворе.
Свидетели подобных воспоминаний, как правило, недоумённо пожимали плечами. Но упоминание ею имён приближённых ко двору, а также многих подробностей из жизни императрицы Елизаветы и её окружения заставляло задуматься: а вдруг всё это правда?
Однако даже тем, кто её сопровождал, прошлое её почти каждый день представало в новом свете, в обстоятельствах самых невероятных. Так, однажды от неё самой узнали, что, когда ей исполнилось восемнадцать лет, она появилась в Бордо и стала выдавать себя за незаконную дочь австрийского императора. Самое удивительное — банкиры ей ссужали деньги. По требованию императрицы Марии Терезии её якобы выдали австрийцам, и те посадили её в тюрьму. Через полгода она соблазнила начальника тюрьмы, и он помог ей бежать.
В другой раз — словно забыв о том, о чём только вчера поведала близкому человеку, — историю о соблазнении она передавала в совершенно другом изложении. Якобы не было никакой тюрьмы, а ей просто не на что было жить, и соблазнённым ею в Генте оказался некий голландский купец, который вскоре умер.
В рассказах о ней часто упоминался Париж. Там, как упорно поговаривали, за восхитительной незнакомкой настойчиво ухаживали известный донжуан герцог Лозен и гетман Огинский. Затем в неё влюбился князь Филипп Фердинанд Лимбург-Штирум, владелец сразу трёх находящихся в разных концах Германии древних и неслыханно богатых графств. Как владетельный князь Священной Римской империи[31], он имел право держать свой двор, послов, своё маленькое войско, чеканил монету и многочисленные ордена...
И другой князь Священной Римской империи, польский князь Радзивилл, также был у её ног и также был отчаянно в неё влюблён. Он говорил ей, что если она свяжет с ним свою судьбу, то скоро станет польскою королевою, поскольку вот-вот он сам займёт трон Станислава Понятовского[32], недавно избранного королём его несчастной страны.
Только на уме милой прелестницы, оказывается, был не польский и никакой иной, а всероссийский трон.
— Это — копия духовного завещания матери моей Елизаветы, — торжественно выкладывала она на стол связку каких-то бумаг. — Когда-то мать моя передала эти документы моим воспитателям, чтобы потом, когда придёт моя пора царствовать, ни у кого не возникло сомнения в моих правах. Подлинный текст завещания скрыт в надёжном месте и вскоре будет предъявлен миру.
Чаще всего она стала говорить об этом, когда в России, на берегах Волги и Урала, запылало пламя восстания Пугачёва. И она к уже известной исповеди своей стала прибавлять, что под именем этого казака скрывается её родной брат. Он будто бы поднял бунт против царицы Екатерины всецело для того, чтобы помочь ей, своей единоутробной сестре, быстрее получить русский престол.
