Том Холланд - Рубикон. Триумф и трагедия Римской республики
Только в Риме можно было надеяться восстановить свободную Республику — а Рим находился в руках человека, казавшегося главным ее врагом. Холодный и мстительный Октавиан был тем самым человеком, которого потерпевшие поражение у Филипп считали главным убийцей свободы. Уходя в цепях с поля битвы мимо своих победителей, плененные республиканцы приветствовали Антония, но проклинали и осмеивали молодого Цезаря. Репутация Октавиана не стала менее зловещей и по прошествии нескольких лет после поражения при Филиппах. После того как Лепид был отправлен своими двумя коллегами в Африку, а Антоний перебрался владычествовать на Восток, на долю младшего из членов триумвирата выпала самая хлопотная обязанность: предоставление земли вернувшимся с войны ветеранам. Поскольку земельных участков ожидали триста тысяч закаленных в сражениях бойцов, Октавиану нельзя было медлить с выполнением программы; однако активность его действий не могла не вызвать в сельских краях бедствий, подобных настоящей социальной революции. Уважение к частной собственности всегда являлось одним из краеугольных камней Республики, однако теперь, после ее кончины, частную собственность можно было секвестрировать по прихоти комиссара. Крестьяне, без компенсации изгнанные с собственных земель из-за отсутствия прочих средств к существованию, могли оказаться в отведенных рабам бараках или попасть в разбойники. Как и во времена Спартака, они буквально наводнили Италию. Вооруженные банды совершали налеты даже на маленькие города; в селениях вспыхивали восстания, порожденные бессильными вспышками страдания и отчаяния. Неспокойная обстановка не способствовала развитию сельского хозяйства. Гибли урожаи. Село погружалось в анархию, и Рим начинал голодать.
Голоду способствовало уже знакомое «заболевание». Более двадцати лет назад Помпеи очистил море от пиратов, но теперь они вернулись — и на сей раз главой их стал собственный сын Помпея. Секст Помпеи, сумевший избежать мести Цезаря в Испании, воспользовался всеобщим смятением для того, чтобы утвердиться в качестве владыки Сицилии и командующего двумястами пятьюдесятью кораблями. Перерезав транспортные артерии, он скоро взял Рим за горло. Граждане тощали от голода, плоть города распадалась: лавки заколачивались, храмы приходили в запустение, памятники лишались позолоты. Повсюду то, что еще недавно служило признаком роскоши, обращалось на военные нужды. Даже в Байях, веселых и блестящих Байях, раздавался стук молотков строителей Октавиана. На соседнем Лукринском озере строилась военная верфь, как раз над сказочно знаменитыми устричными отмелями — достойное этого времени надругательство. Скукожилась сама история; а эпос, твердящий знакомые строчки, съежился до пародии. Помпеи снова вступил в сражение с Цезарем, однако рядом с величественными отцами оба они казались сцепившимися мелкими жуликами. Пират и гангстер: два полководца, вполне соответствующие лишившемуся свободы городу.
И все же, хотя Секст и представлял собой постоянную угрозу и вполне мог причинить своей стране значительные неприятности, он никогда не достигал такого уровня, чтобы стать смертельной опасностью для цезариан. Куда большую угрозу, бросавшую свою тень на весь мир, представляло распадение триумвирата — чем закончился первый триумвират, тем же мог завершиться и второй. В 41 году до Р.Х., всего через несколько месяцев после возвращения Октавиана из-под Филипп, опасность эта стала вполне реальной. Пока Антоний отсутствовал на Востоке, жена его, сварливая Фульвия, подняла восстание в Италии. Октавиан, отреагировавший с быстрой и расчетливой свирепостью, едва сумел подавить его. Месть его самой Фульвии, однако, ограничилась оскорбительными стихами на тему ее нимфомании. Власть Октавиана в Италии оставалась непрочной, и он не мог рисковать, конфликтуя с Антонием. Фульвии было позволено отправиться на Восток, к мужу.
Впрочем, женщина благополучно скончалась в пути. И в сентябре 40 года до Р.Х. агенты Антония и Октавиана встретились на переговорах в Брундизии. После взаимных препирательств и торга пакт между обоими был подтвержден. И чтобы закрепить его, Октавиан отдал вдовцу руку своей любимой сестры Октавии. Римская империя явно и аккуратно распадалась на две части. Разделению этому препятствовали только Секст и Лепид — и их скоро сбросили с игральной доски.
В сентябре 36 года до Р.Х. Октавиан, наконец, сумел уничтожить флот Секста, бежавшего на восток и принявшего смерть от рук людей Антония. В то же самое время Лепид стал возражать против того, что его так долго держат на заднем плане, и тогда его официально лишили полномочий триумвира; причем унизительная операция эта была проведена Октавианом без каких-либо консультаций с третьим членом триумвирата. Младший Цезарь, теперь утвердившийся в Риме прочней, чем когда-либо удавалось его приемному отцу, уже мог позволить себе пренебречь неизбежными в таком случае протестами Антония. В свои двадцать семь лет он успел многого достигнуть. Не только Рим, не только Италия, — целых полмира признавали его власть.
Тем не менее власть его — как и власть Антония — оставалась властью деспота. Поспешное возобновление триумвирата в 37 году (после упразднения его в предыдущем), не было вызвано необходимостью, а становилось объяснимым лишь благодаря усталости и горестям римского народа. Чувство безысходности, которое Республика всегда возбуждала в других народах, теперь обратилось против нее самой. Еще в 44 году до Р.Х., после убийства Цезаря, один из его друзей писал, что проблемы Рима являются неразрешимыми — «ибо если наделенный подобным гением человек не сумел найти выхода из них, то кто же отыщет его теперь?».[288] С той поры римскому народу пришлось испытать еще большее количество бурь, еще большую беспомощность. Исчезли путеводные звезды обычая, и ничто не могло заменить их.
Неудивительно, что отчаяние и растерянность начинали порождать в гражданах Республики странные фантазии:
Вот, воцаряется век последний из песни Сивиллы;
Наново нам сочтена череда несравненных столетий.
Время пришествию Девы, возврату царства Сатурна;
Ныне иное с небес нисходит к нам поколенье.
Ты одна, Лукина, рожденью младенца, с которым
Канет железный век, и племя взойдет золотое.[289]
Строки эти были написаны в 40 году до Р.Х., в самый разгар страданий Италии. Автор их, Публий Вергилий Марон или просто Вергилий, был родом из плодородной долины реки По, местности, в которой земельные комиссары действовали особенно активно. В своих поэмах Вергилий упрямо описывал горести обездоленных, и его собственное представление об Утопии было рождено не меньшим отчаянием. Масштаб катастрофы, обрушившейся на римский народ, оказался настолько огромным, что неопределенные пророческие упования, подобные тем, что давно были популярны среди греков и евреев, стали единственным доступным римлянам утешением. «Песни Сивиллы» были вовсе не теми песнями, которые хранились в Капитолии. В них не содержалось наставлений по поводу того, чем можно смягчить гнев богов, не было никакой программы действий по восстановлению мира в Республике, — всего лишь пустые мечтания и ничего более.
Тем не менее самовластцы могли обратить в свою пользу и видения. Чтобы там ни говорил Вергилий по поводу посланных небом младенцев-мессий, в действительности на роль спасителя были лишь два кандидата — и если выбирать из них двоих, именно Антоний, а не Октавиан, обладал наиболее надежной опорой в традиции. Восток, добела обескровленный последовательно сменявшими друг друга сторонами в гражданских войнах Рима, жаждал нового начала еще более пылко, чем Италия. Апокалипсические видения наполняли воображение греков и египтян, сирийцев и евреев. Митридат уже показал, каким образом честолюбивый военный предводитель может использовать подобные чаяния; но всякий, кто поступал подобным образом до сих пор, неизбежно становился врагом Рима. Представить себя в качестве бога-спасителя, давно предсказанного восточными оракулами, — более чудовищного преступления гражданин Республики просто не мог и вообразить. Теперь уже более столетия проконсулы, разъезжая по Востоку, слышали, как их называют божественными, и, подражая Александру, раздавали короны — и всегда опасались пройти этим путем до конца. Сенат не позволил бы этого; римский народ запретил бы подобное. Но теперь Республика умерла, и Антоний как триумвир не был ничем обязан ни Сенату, ни римскому народу. И искушение явилось к нему в облике великой и чарующей царицы.
Клеопатра, завоевавшая сердце Цезаря тем, что спряталась в ковре, завоевала Антония пышным спектаклем. Она давно знала этого триумвира — его любовь к пышности, удовольствиям, переодеваниям в Диониса — и точно рассчитала, чем сможет завоевать его сердце. В 41 году до Р.Х., во время путешествия Антония по Востоку, она направилась навстречу ему из Египта, причем весла ее корабля были сделаны из серебра, корма крыта золотом, пажи одеты купидонами, служанки — морскими нимфами, а сама она — Афродитой, богиней любви. Антоний самым бессовестным образом унизил ее, приказав явиться к нему. Однако Клеопатра, впорхнув через порог ставки Антония под изумленными взглядами его ошеломленных подручных самым чудесным образом переменила ход представления. Она была не настолько глупа, чтобы слишком долго привлекать внимание только к себе самой, и потому немедленно предоставила Антонию собственную роль в спектакле. «И прошло повсюду слово о том, что Афродита явилась, чтобы пировать с Дионисом ради общего блага всей Азии». Никакая другая роль не могла бы в такой мере раззадорить фантазию Антония и другая партнерша в постели — тоже. Антоний, как он и намеревался, немедленно сделал Клеопатру своей любовницей и провел с ней в Александрии восхитительную зиму. Римские матроны могли славить египетские методы контроля за рождаемостью, но Клеопатре — во всяком случае, когда она ложилась с повелителями мира, — было не до крокодильего помета. Так что скоро она забеременела и от Антония. Когда-то наделившая Цезаря сыном, Клеопатра на этот раз проявила, большую щедрость. Афродита подарила Дионису близнецов.
