Пьер Грималь - Сенека
Теперь нам легче понять, почему центральные персонажи трагедий Сенеки изъясняются бесконечными монологами. Таким образом они пытаются самоопределиться. Также становится ясно, почему они производят довольно странное впечатление полной статичности38 (за что критики часто упрекают Сенеку). Их сущность заранее задана, определена раз и навсегда, следовательно, никакое развитие невозможно и исход у них один — смерть. Постоянное ощущение присутствия смерти — один из главных и самых наглядных уроков, которые дает философия Сенеки. Тот, кто сумеет «умереть в душе», учит он, откроет для себя секрет свободы.
В «Федре» Сенека задается вопросом о том, каким путем в душу человека проникает «зло». Нельзя сказать, что в своих прозаических произведениях он уделил изучению этой проблемы сколько-нибудь заметное внимание, однако совсем обойти ее не смог, особенно если допустить, что трагедия создавалась в тот период, когда он постепенно начинал осознавать, чем оборачивается перемена, происходящая с Нероном. В одной из своих работ мы уже постарались показать, что центральное место в «Федре» занимает тема ответственности. Поначалу царица, охваченная страстной любовью к пасынку, пытается вызвать в нем ответное чувство, но затем, осознав чудовищность своих помыслов, проявляет нерешительность, наконец, приказывает себе остановиться и вступает в долгую борьбу с самой собой, начало которой мы видим в конце первого акта. К началу второго акта Федра уже раздавлена этой борьбой. Она больше не в силах сопротивляться злу, которое охватило ее как болезнь, как демоническая одержимость. Она решается открыть свою любовь Ипполиту через кормилицу, но все в ней протестует против этого решения: «Небеса свидетели: тому, кого я желаю, я не нужна». Она не хочет, чтобы ее желание исполнилось. Поэтому единственным выходом, который позволит ей вновь обрести утраченную свободу, явится, конечно, смерть.
Сенека ставил своей целью показать такое состояние души, в котором суждение разума уже не способно повлиять на «побуждение» — внутренний порыв. В этот момент Федра, как и герой «Геркулеса на Эте», вынуждена буквально разрывать свое сердце, лишь бы освободиться от недуга, тем более ужасного, что сама героиня — человек исключительной твердости духа. Здесь перед нами пример, иллюстриру ющий материалистическую психологию стоиков, как ее понимал Сенека. Изложенное в сто шестом письме учение о том, что страсти телесны и являются болезнями духа (но не одушевленными существами, как он покажет это позже), объясняет, .почему эти болезни подобно телесным недугам могут стать настолько опасными, что их уже невозможно вылечить. Справедливости ради отметим, что, развивая эту теорию, Сенека в том же самом письме оговаривается, что не придает ей слишком большого значения. «Мы играем в шашки», — говорит он. Но делает это лишь потому, что торопится провести Луцилия путем мудрости, а не теоретического знания. К этому времени он уже знает, что дни его сочтены, и ни он, ни Луцилий не могут задерживаться на изучении этой проблемы. Тем не менее это не отрицает его глубокой убежденности в правоте высказанных идей.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Приступая к написанию этой книги, автор задался вопросом: что же в творчестве Сенеки является подлинно римским, принадлежит лично ему и не могло быть написано никем другим? В состоянии ли мы теперь ответить на этот вопрос?
Прежде всего мы пришли к убеждению, что его философия не ограничивалась более или менее точным воспроизведением готовых формул, вычитанных в трудах компиляторов. Его мысль отличается внутренней последовательностью: с юности до старости она развивалась в определенном направлении, обретая все большую ясность. То, что поначалу было явно интуитивным выбором, ко времени «Писем к Луцилию» превратилось в подлинное убеждение, обросшее доказательствами и включенное в стройную систему. Возможно, впрочем, что это впечатление усиливает характер его ранних произведений, каждое из которых посвящено отдельной теме. Работая над трактатом «О гневе», Сенека уже был знаком, во всяком случае на уровне теоретического знания, с основами стоицизма, имел представление о его римских формах и, разумеется, о принципиальных положениях, выдвинутых философами Древней Стои. Но в этот момент, как нам кажется, он еще колебался между разными философскими течениями и не пришел к определенному выбору. Окончательно этот выбор будет сделан лишь в последние годы, целиком отданные размышлениям. У нас осталось свидетельство споров, которые философ вел с самим собой и доверенными друзьями и отпущенниками, — его «Письма к Луцилию». Именно в это время он, как нам представляется, отходит от Посидония, чтобы вернуться к взглядам, близким тем, что разделяли его бывшие наставники Аттал и Папирий Фабиан. Не без их влияния, но также и напрямую через Зенона и Хрисиппа он по всем вопросам возвращался к истокам стоицизма. В работах Панетия и его учеников различие в таких фундаментальных понятиях стоицизма, как Добро и Красота, оказалось слегка размыто, и Сенеке хотелось большей четкости. Он не уставал повторять, что «единственным злом является моральное зло», что всякая счастливая жизнь зависит от правильного суждения, направляющего полностью свободную волю. Идея личной свободы стала одним из полюсов его духовной жизни. Именно ему принадлежит самое чеканное определение этого понятия, не всегда четко выраженное у его предшественников древних стоиков. Признавая принцип свободы и связывая его с идеей независимости («автаркейя»), носителем которой вначале является Высшее благо, а позже — Мудрец, они обошли вниманием вытекающие из него следствия, самым важным из которых, бесспорно, является размышление о смерти.
В этом и состоит, пожалуй, самый весомый вклад Сенеки в западную философию: он обладал даром облечь абстрактные рассуждения школы в форму живого человеческого опыта. Его предшественники утверждали, что человек не зависит от внешних вещей. Он был первым, кто сказал, что главное в мудрости — уметь «умереть в душе» по отношению к этим вещам. Он же одним из первых применил в жизни эту заповедь, столь важную для духовной жизни христиан.
На протяжении II—I веков до н. э. в рамках стоицизма разрабатывалось учение об общественной жизни, с одной стороны, уделявшее большое внимание умозрительным рассуждениям о справедливости (особая роль в этом принадлежит Панетию и, вероятно, Блоссию из Кум39), а с другой — стремившееся к познанию мира и вещей, составляющих мир (усилиями того же Панетия и особенно Посидония). Напрашивается предположение, что Катон, поддерживаемый его другом Афинодором Кордилионом, с большим неодобрением воспринимал подобный поворот в развитии стоической мысли, очевидно, казавшейся ему обеднением исконного течения, и, вероятно, именно в его кружке началось то движение возврата к истокам учения Древней Стои, которое у Сенеки приобрело вид полного обновления.
К Сенеке вполне приложимы слова, сказанные им о том, как должен вести себя философ, которому обстоятельства времени мешают непосредственно участвовать в политической жизни государства. Его учение и его пример действительно оказались способны изменить мир, хотя сам он был обречен на вынужденное одиночество.
Стоицизм как учение, ориентированное на жизнь города, достиг значительных успехов уже начиная со второй половины II века до н. э. Он прекрасно вписался в аристократическую республику Сципиона Эмилиана, о которой впоследствии грезил Цицерон. В том виде, какой ему пытались придать Тиберий Гракх и его сподвижники, он потерпел поражение, зато в какой-то мере способствовал установлению нового уклада городской жизни при Августе. Во времена Сенеки перед обществом стояла по существу прежняя проблема, хоть и сформулированная по-новому. После смерти Августа на смену политическому застою, вызванному долгой старостью «Отца Отечества», пришел монархический режим, теории которого еще не существовало даже в первом приближении. Принцепс стал абсолютным владыкой, власть которого (imperium) почитается выше законов. Согласно древней римской традиции императором именовался человек, наделенный властью — отчасти божественной — устанавливать порядок вещей, находить выход из ситуаций, не разрешимых с точки зрения права (Jus). Если этот же человек — принцепс — окажется наделен еше и властью трибуна, что автоматически дает ему право в любой момент вмешаться в нормальное течение процедуры, а гражданам позволяет напрямую к нему взывать, он превратится в высшего судию и все магистраты подпадут под его зависимость. За сенатом останется лишь право высказывать свое мнение, а его традиционный авторитет заметно пошатнется. В результате император станет живым олицетворением закона. Но в этом случае возникает опасность появления тирании. Последние годы правления Тиберия, конец царствования Калигулы и значительная часть принципата Клавдия с жестокой очевидностью доказали, что эта опасность носила отнюдь не воображаемый характер. Рим действительно оказался под властью одного человека, и власть эта по его желанию могла достигать абсолюта, свойственного эллинским царям — наследникам македонской военной державы.
