Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга вторая
В такие дни казалось, не будь земля круглой, можно было бы добежать до самого ее края. Но земля круглая. Бежать до края — пустое занятие. Все равно на то самое место вернешься. Оставалось довольствоваться городом на холмах и центром вселенной под названием Красная Горка.
Здесь, считай, многие знали друг друга. Речь местных жителей была в основном русской, но щедро обогащенной украинизмами и мягким гортанным «г». Если какому-нибудь «туземцу» приходила в голову блажь начать выговаривать эту согласную букву на московский манер, по-кацапски, на него смотрели с иронией, а дети начинали дразнить: «Гуси Гогочут, Город Горит, каждая Гнида на «г» Говорит».
Окончания глаголов в третьем лице единственного числа многие выговаривали мягко: «идеть, бегить, береть». На базаре «купляли», на праздники, на свадьбы «гуляли». Садились за щедро накрытые столы, ели, пили, пели далеко слышными высокими женскими голосами:
Посияла й огирочки
Нызко над водою.
Сама й по-олывала
Дрибною сльозою.
Иногда после гулянок вспыхивали визгливые бабьи ссоры, с выкрикиванием оскорбительных слов и поминанием всей родни через двор или через улицу.
Между собой красногорские дети часто дрались, но горе тому, кто оказывался не на своей территории. Местные ссоры забывались, все ополчалось на вторгшегося врага. Не дай Бог, скажем «вокзальному» пересечь невидимую границу Красной Горки. Боялись и не любили живущих здесь пацанов, всех подряд называли «бандитами». В основе такого недружелюбия лежала, скорей всего, черная зависть. На Красной Горке, на легкой песчанистой почве росли самые золотые, самые сладкие абрикосы. А черешня! Боже мой, какая черешня! Налитая, глянцевая, черная, с рубиновой, сочной мякотью и сладостью безмерной.
В сумерках, после вечерней трапезы и уборки посуды старшие женщины выходили «посидеть». Сиживали на лавках, прислоненных к невысоким заборам, грызли семечки, делились новостями. Событием считалось, если на улице появлялись новые жители. Летом пятьдесят второго года такое событие как раз и произошло.
— Тася квартирантов взяла.
— Кто такие?
— А кто ж знаеть. Откуда-то с Донбасса. Он вроде бы маляр, она шьет. Девчонка у них.
— Да где ж Тася их разместила?
— А во времянке. Баба Маня ушла к снохе, за Милочкой смотреть.
— Милочка болееть…
— Болееть дите, бедное.
— Ничего, баба Маня выходит. Она Вовку Тасиного выходила, и эту выходит.
Тут одна толк соседку в бок.
— Вон она, девчонка квартирантов.
По улице шла девочка. Темноволосая, с короткими тугими косичками. Глаза черные, огромные, круглые. Совеночек такой. А тощая, ручки-ножки, как щепочки. В чем душа держится.
Девочка подошла ближе, заметила, что ее оглядывают с ног до головы, пристально. Смутилась, хотела незаметно скользнуть в проход к дому, но ее остановили.
— Здороваться надо.
Она несмело поздоровалась.
Сидевшая с краю толстая тетка, в темном штапельном платье, повязанная белой косынкой узлом назад, спросила:
— А вы откуда приехали?
— Из Лисичанска, — был тихий ответ.
— Это ты и родом оттуда?
Девочка покачала головой.
— Да ты подойди, не бойся. Хочешь семечек?
Почти насильно в детскую ладошку всыпали крупные черные семечки. Грызть их девочка не решалась, и они потели в ее кулачке. Но она стала смелей, ей понравилось внимание взрослых женщин.
— Так откуда ж ты родом?
Вот далось им! Но на Украине так. Пока всю подноготную не выспросят, ни за что не успокоятся.
— Мы раньше в Крыму жили, а до этого в Брянске.
— В Брянске, значит, родилась, удовлетворенно кивнула тетка в косынке.
Девочка чуть слышно шепнула:
— Нет, я родилась в Париже.
Бабы и семечки грызть перестали. У одной на нижней губе так и осталась прилипшей половинка лушпайки, так называли здесь подсолнечную шелуху.
— Где? Где?
— В Париже, — сказала девочка.
— Так ты немка!
Девочка испуганно затрясла головой.
— Нет, я русская, просто мы во Франции жили.
Этого бабоньки с Красной Горки пережить не могли.
— А звать тебя как?
— Ника.
Бабы зашептались. Чертовщина какая-то с этой глазастой. Париж… Ника… Чушь, чушь! На Красной Горке, в центре вселенной, и вдруг из Парижа.
— Да ты врешь, наверное, — догадалась одна.
А другая, толстая тетка, спросила:
— Что это за имя такое, Ника?
— Нет, полностью меня зовут Виктория.
— А-а, — облегченно вздохнула толстуха, — если Виктория, значит, Вита. А то — Ника! Собачья кличка какая-то.
— Мне так больше нравится, — прошептала девочка и робко спросила, — я пойду?
— Иди, — разрешили бабы и долго недружелюбно смотрели вслед, будто от них отходило привидение, растворялось в сумерках. Ну и квартирантов взяла себе Тася!
Дома Ника рассказала о разговоре с женщинами. Наталья Александровна досадливо всплеснула руками.
— Кто тебя просил? Ну, кто тебя просил рассказывать про Париж!
— А что я должна была сказать? Что? Со слезой в голосе вскричала Ника.
Разговор с женщинами там, на улице, как-то утомил ее. А Наталья Александровна не нашла ответа. И правда, что Ника должна была сказать? Что?
На другой день, утром, Наталья Александровна дала Нике небольшой синий кувшин и попросила сходить на колонку за водой. Ника вышла со двора, прошла метров двадцать по улице. У колонки никого не было. Она подставила кувшин под кран, открыла его и стала смотреть, как льется тонкая, свернутая спиралькой, струя воды.
Кувшин наполнился, Ника взялась за ручку и легко пошла к дому. Из кувшина выплескивались и попадали на ее ноги, обутые в сандалии, капельки холодной воды. Но это было даже приятно.
Ноша не особенно тяжела, утро прелестное, несносная духота еще не навалилась. Тревожила появившаяся на другом конце коротенькой улицы стайка незнакомых детей, но заветный проулок был уже близко. Ника сама не знала, отчего ее испугало появление детей примерно ее возраста, трех мальчиков и одной девочки. При виде Ники они встрепенулись и побежали к ней. Ника заторопилась и сильно плеснула себе на ноги.
— Эй, Ника-Вика-чечевика! Стой!
Но спасительный поворот был уже близко.
— Немка! Немка! — запрыгали, посреди улицы мальчишки и стали бросаться галькой, во множестве рассыпанной на дороге. Один такой голыш попал по кувшину, звонко щелкнул по синей эмали.
Ника свернула в узкий проход, ведущий к дому. По обе стороны его росли раскидистые, неухоженные кусты дикой смородины. В другое время Ника любила раздвинуть ветки и сорвать несколько кислых ягод. Но сегодня она на них даже не посмотрела, и завернула во двор.
Во дворе стоял большой, чисто выбеленный дом. Он смотрел окнами на запад и имел два входа. Другой, захудалый, вросший в землю домик, называемый на юге времянкой, располагался поодаль, и имел всего два подслеповатых окна с одинарными рамами. Одно из них выходило в проулок с кустами смородины, другое смотрело во двор. Это и было новое пристанище семейства Улановых. Покрашенная противной коричневой краской дверь запиралась изнутри на крюк, снаружи, когда все уходили, вешался замок. За двором и за домом смотрела баба Маня.
Баба Маня с трудом переваливалась на отечных, разбитых ногах, выходила во двор редко, смотрела за больной внучкой. Всякий раз, проходя к себе, Ника видела в оконце расплывшееся лицо, обрамленное седыми волосами. Кивала, здороваясь, а старушка дружелюбно махала рукой и, успокоенная, опускала занавеску.
Жизнь в Мелитополе началась суматошно. На первые дни остановились у Василия Степановича. Как оказалось, в Мелитополь тот переехал не на пустое место, а к брату. В его просторный собственный дом. Два дня оставляли Нику на попечение жены Василия Степановича. Наталья Александровна искала квартиру, Сергей Николаевич работу. Обещанная грандиозная стройка еще не началась, пришлось довольствоваться ремонтом в новом корпусе пединститута. А частная квартира отыскалась довольно быстро.
Переехали, стали обживаться на новом месте. В первый же вечер, еще не успев толком разобрать все вещи, Наталья Александровна написала несколько коротких писем с указанием нового адреса. Больше всего ее беспокоила прервавшаяся переписка с Ниной Понаровской. Из Лисичанска отправила, уже сама не помнила, сколько обстоятельных, длинных посланий, и не получила ни словечка в ответ. Но на этот раз он пришел довольно скоро, через неделю.
Почтальонка вручила серый и какой-то измятый конверт Нике. Отец и мать были на работе, некого было обрадовать письмецом. Она положила его на стол, тут же забыла о нем и ушла во двор играть с Вовкой, хозяйским сыном. Худенькому, щуплому Вовке было зазорно водиться с девчонкой, но он, как, впрочем, и Ника, опасался выходить на улицу. Чтобы не уронить себя в глазах слабого пола, он придумал чисто мужское занятие — ловить щеглов, где Нике отпускалась роль пассивного зрителя.
