Станислав Федотов - Возвращение Амура
Николай Николаевич и Катрин тоже уединились в спальне, на уютной софе. На туалетном столике стояли трехсвечный канделябр, бутылка греческого вина и два фужера. Николай Николаевич облачился в китайский халат, закурил длинную ароматную сигару, Катрин в пеньюаре прилегла на софе, положив голову ему на колени. Ей нравился рисунок его лица снизу, а сейчас она с удовольствием следила за вылетающими из его губ тонкими вьющимися колечками дыма. Муж молчал, о чем-то размышляя, и это задумчивое молчание нисколько ее не угнетало – оно ей нравилось больше, чем какие-нибудь пустые разговоры. Впрочем, пустых разговоров у них вроде бы и не было, по крайней мере, она таких не помнила.
– Да-а, Катюша, одарил меня государь епархией, – качнул вдруг головой Муравьев, – конца-краю не видно! Совладаю ли?
– А что же прежде так не беспокоился?
– Прежде по карте смотрел. А прошел своими ногами – другое почувствовал. И вперед всего – заботы людские. Мы вот сверху как о людях думаем, какими их видим? Одни мошну набить стараются, другие – желудок, третьим – власти подай… А старый казак Ведищев молится, чтобы Россия-матушка на Амур вернулась. А сотник Богданов полтораста верст на крюк скачет, чтобы упредить – как бы иноземцы худа государству не натворили. Да вот та же девушка-каторжанка, о которой я тебе рассказал. Ты знаешь, Катюша, она ведь о ране своей даже не спросила – ее больше беспокоила… нет, не то слово… ее давила, угнетала несправедливость осуждения… И мне подумалось: как мы с ней похожи! Что из того, что она – простая крестьянка, а я – генерал, она – каторжанка, а я, по сути, – наместник царя? Душа-то от несправедливости болит одинаково. Вон Перовский пишет: ежели на неделе нет доноса на Муравьева, чиновники удивляются… Откуда же у людей столько злобы, неправедности, столько равнодушия к нуждам Отечества?! Ведь если бы все жили и служили по совести, при наших-то просторах и богатствах Россия воистину стала бы великой!.. А пока мы видим совсем другое – и так стыдно, так обидно!
Николай Николаевич разволновался до внутренней дрожи, и Екатерина Николаевна ощутила эту дрожь всем телом. Она села на софе, обняла мужа, положила голову ему на плечо.
– Успокойся, милый! Меня так трогает, так привлекает к тебе вот это неравнодушие к людям, к своему Отечеству. Я тоже люблю свою Францию, но, ты знаешь, она меня почему-то интересует все меньше и меньше, а твоя Россия, наоборот, – все больше и больше. Может быть, причина в том, что я сильно увлеклась православной церковью?
Катрин действительно ощутила большую тягу к православию после приезда в Иркутск. Она регулярно посещала храмы, где молилась о ниспослании мужу здоровья и успехов в начинаниях, и укреплялась в вере, видя результаты. Особенно ей нравилось бывать в Спасской церкви, где читал проповеди духовник их семьи протоиерей Прокопий. В свое время она легко пошла на православное крещение еще и потому, что разочаровалась в католичестве, посчитав, что Бог не внял ее тогдашним молитвам о возвращении ей Анри. Да и теперь, когда Анри вернулся, она никак это не связала со своими просьбами к Богу, потому что это был уже совсем другой Анри. И, хотя чувство к нему окончательно не угасло и время от времени напоминало о себе щемящими сердце картинами былого, Катрин убедила себя, что возврата к прошлому нет и не будет.
– Я постараюсь и Элизу уговорить креститься по православному обряду, – продолжила она. – А то вдруг будет ребенок, а они не венчаны.
При упоминании о ребенке Николай Николаевич пожал руку жены, так, легонько, одновременно утешая и подбадривая: не печалься, родная, у нас тоже еще будет.
Катрин поняла его и ответила таким же пожатием.
– А ты поможешь Ивану Васильевичу дослужиться до капитана? – с улыбкой спросила она.
– Представление на штабс-капитана уже отправлено военному министру. Думаю, до конца года мы поздравим Ивана с новым званием, и над должностью я подумаю, чтобы можно было жалованье прибавить. Он ведь работает куда больше других, а получает мало.
– Это будет очень прекрасно, очень замечательно! – воскликнула Катрин.
– По-русски так не говорят, Катюша, – засмеялся Муравьев. – Или просто прекрасно, просто замечательно, или очень хорошо.
– Пусть так, – легко согласилась она. – Налей мне, пожалуйста, вина. Ты говорил, что оно просто замечательное. – Подчеркнула последние слова и весело засмеялась. – Видишь, какая я послушная.
– Ты очень хорошая ученица! – Муравьев тоже выделил два слова. Он дотянулся до бутылки, налил в фужеры золотистый напиток, протянул один жене, второй взял сам, пригубил: – Прекрасное новое вино с острова Сантурин! Говорят, он где-то в Эгейском море, возле Греции. Этому вину приписывают чудодейственные свойства…
– Мне очень жаль приписанных крестьян, – сказала она вдруг, вспомнив рассказ мужа о посещении завода.
– Приписных, – поправил он ее. – Впрочем, разницы особой нет. И особо прискорбно, что в России, включая Урал, приписывать крестьян к заводам перестали еще пятьдесят лет назад и стали освобождать от обязательных заводских работ, а здесь, как было сто лет тому, так и осталось.
– Неужели ничего нельзя сделать? У них такая ужасная жизнь!
– Да уж – каторжным завидуют! А это горное ведомство – нет, чтобы поставить машины – сколько бы людей высвободили! У меня границу охранять некому уже сегодня, а на Амур придем – где людей брать? Из-за этого мы в казачье сословие записываем уже и бурят, и тунгусов… И я хочу в Забайкалье казачье войско организовать… Вроде Донского, Сибирского… Впрочем, тебе это, наверное, непонятно и неинтересно.
– Мне все твои дела интересны, – очень серьезно сказала она. – Иногда да, непонятны, а все равно интересны. Но… у нас же есть в Иркутске казаки?
– Это – городовые, совсем не то… На Руси, Катюша, казаки всегда земли новые осваивали, пахали, хлеба сеяли, ну и охраняли – семью и землю свою, границу государственную. Казаки – они и землепашцы, и воины. За это их от повинностей освобождают. – Николай Николаевич отставил бокал, встал и взволнованно заходил из угла в угол. В спальне ему было тесно. – Да, в Забайкалье есть казаки, но их мало, а чтобы выйти на Амур – нужно войско. Отдельное, Забайкальское. А потом будет нужно Амурское, чтобы встать на границе. А потом еще – чтобы закрепиться на океане. Там есть большая река Уссури, в Амур впадает – так, может, Уссурийское. Потом переселенцы пойдут, а пока народу маловато… – Он остановился у окна, всмотрелся в темноту, словно пытался увидеть будущее. Тьма была непроглядная, только далеко-далеко, где-то за невидимой Ангарой, горел одинокий костерок – то ли охотничий, то ли рыбачий. Муравьев вздохнул и с грустью воскликнул: – Как бы мне пригодились твои «приписанные» крестьяне! Их же больше двадцати тысяч!
– Ну и запиши их в казаки. Наверное, им будет легче, чем на заводе.
Слова Катрин прозвучали для него как глас небесный. Муравьев закрыл лицо ладонями, помолчал и тихо засмеялся:
– Господи, как просто! Все гениальное – просто. Катюша, ты – умница! – Он стремительно прошел от окна к софе, опустился перед женой на колени, заглянул ей снизу в лицо. – Спасибо! Спасибо, родная! Я немедленно напишу государю. Такого еще не было. Ты – чудо! Вот что значит свободно мыслить! Не случайно у вас там опять революция.
– Лучше бы ее не было, – вздохнула Екатерина Николаевна. – Ничего хорошего в революциях нет. Мне папарассказывал, сколько хороших людей у нас убили в первую революцию. Он тогда еще маленький был, а все помнит. Только Наполеон и навел порядок. А когда Бонапарт стал императором, папа пошел ему служить.
– Да уж, ваш Бонапарт навел порядок, – усмехнулся Муравьев. – Во всей Европе. Только вот зачем его в Россию черти принесли?
– Черти?! – Катрин наморщила лоб. – Ах, да, эти маленькие рогатые существа, я читала сказку Пушкина про Балду. Нет, императора не черти принесли – папаговорил, что император через Россию хотел пройти в Индию, отобрать ее у Англии, а русские не поняли и стали воевать…
– Ну-ну, – засмеялся Муравьев. – Оказывается, сказки не только Пушкин сочинял…
– Ты не веришь папа? – обиделась Катрин.
– Да нет. – Николай Николаевич снова наполнил бокалы. – Давай выпьем за здоровье твоих родителей. – Они выпили. – Правда, хорошее вино? – Катрин кивнула, посмотрела через хрусталь на свечи, на игру огня в золотом напитке. Муж допил и поставил бокал на столик. – О-о, что-то я сегодня расслабился… Нет, Катюша, старику твоему я верю, а Бонапарту – нет. Ну да бог с ним – что нам Гекуба! Я вот думаю о той девушке-каторжанке. Из Омской судебной палаты ни ответа ни привета, а ей как-то помочь надобно. Верю я, что она невиновна. И юноша этот, Гриша Шлык, который за ней в Сибирь пошел, покоя не дает.
