Георгий Андреевский - Повседневная жизнь Москвы в сталинскую эпоху, 1920-1930 годы
Зрители и артисты разошлись довольные друг другом. Хорошо еще, что на этом вечере не выступал «король московских шутов» И. Высоцкий. В его репертуаре была игривая песенка, в которой имелись такие слова: «Люблю я женщин рыжих, коварных и бесстыжих… Эх, рыжая бабенка игривее котенка!» Подобные песенки распевали и другие известные московские куплетисты: Собольский, Александров, Матов, Савояров.
Только валять дурака, петь пошлые куплеты и салонные романсы эстрада пивная и непивная долго не могла. Пришли иные времена. Надо было откликаться на злобу дня, воспитывать новое поколение советских людей. И эстрада откликалась и воспитывала, как умела. В начале двадцатых годов хоры, оркестры, ансамбли баянистов, театр «Синяя блуза» выступали на площадях, улицах, в клубах, на предприятиях почти ежедневно. Эстрадный театр «Синяя блуза», в смысле рабочая куртка, ставил «живые газеты», в которые включали стихи, песни, гимнастику с хореографией и даже цитаты из речей государственных деятелей. Был, конечно, и юмор. В выступлениях 1927 года «Синяя блуза», учитывая значение, которое руководство страны придавало промфинплану, исполняла «Интернационал» на эту тему. «Мы укрепим бюджетный план своею собственной рукой», — пели синеблузники. Антисоветскую шутку о том, что в «Правде» нет известий, а в «Известиях» нет правды, они, несколько смягчив, представили в таком виде: в «Правде» много известий, но и в «Известиях» много правды (много — это еще не все!). Синеблузники осмеливались даже играть с модными тогда политическими терминами. В монологе о любви было, в частности, такое: «Влюблен я в одну губ-кожу без всякого политпросвета и целыми днями у нее агит-пропадаю», а заканчивался монолог так «Большевичить нету мочи!»
Был случай, когда на просьбу зрителя спеть что-нибудь о растратчиках конферансье, ведущий выступление «Синей блузы», ответил: «Их достаточно среди вас здесь». Откликаясь на борьбу с мещанством, синеблузники пели: «Наш устав строг: ни колец, ни серег. Наша этика — долой косметику».
Не отставали от синеблузников и другие артисты. Знаменитый клоун и акробат Виталий Лазаренко сочинил частушку о кооперативной торговле времен нэпа:
В окнах кооператива
Ананас, лимон и сливы,
Полны все окошечки,
Только нет картошечки.
Артист Борис Тенин откликнулся на тему модного тогда омоложения:
Встретил я одну девчонку,
Ест она морожено.
Оказалась старушонка,
Только омоложена.
На тему об «уплотнении», целью которого было заселение всей жилой площади, без излишков, пели такую частушку:
Все в Москве так уплотнились,
Как в гробах покойники.
Мы с женой в комод легли,
Теща в рукомойнике.
А вот куплет образца 1929 года по другому волнующему вопросу:
Новый быт хорош бесспорно,
Волга — матушка-река,
Только вот вода в уборной
Заливает берега.
Сирень цветет,
Не плачь, пройдет…
Ах, Коля, грудь больно,
Ох пахнет, довольно!
Когда в 1925 году стали прижимать нэпманов и увеличивать налоги, появилась частушка:
У буржуев тьма тревог,
На сердце — обуза,
Говорят, введут налог
На большие пуза.
Про фальшивомонетчиков сочинили:
Сенька с Петькой при луне
Заперлись в бараке,
Помогают там казне
Выпускать дензнаки.
Противоречие между городом и деревней, выразившееся в том, что крестьяне по талонам, полученным за сданный им государству хлеб, не могли приобрести ничего нужного, а предлагалось им совсем бесполезное, нашло воплощение в таких частушках:
Получил Ярема фрак,
Не налезет что-то,
А у прочих мужиков
И теперь забота:
В лавках им взамен портков
Выдают монокли.
Вишь ты, на ноги никак,
Даже плешки взмокли.
Артистов эстрады власти упрекали в том, что в их выступлениях не затрагивались политические темы. Артисты, конечно, понимали, что копаться только в житейских мелочах нельзя, но и протаскивать недостатки общественной жизни опасались. Выход был найден. Сатира и юмор взялись за иностранный капитал. Здесь и критика, здесь и мировой масштаб. Да и вся страна жила мировыми проблемами. Слова: Лига Наций, Чемберлен, Чичерин, ультиматум и другие — не сходили со страниц газет, и артисты не должны были отставать от времени. Тем более в других жанрах, даже в цирке, политика занимала не последнее место. В 1927 году в цирковом представлении «Взятие Перекопа» участвовало триста красноармейцев, изображавших красных, белых, французов, участвовала и артиллерия, стрелявшая холостыми. На арене — красные: Буденный, Блюхер и белые: Врангель, Слащев. Рассказывали, что и в театре Мейерхольда били по партеру из пулемета тоже холостыми патронами. Публике это нравилось. Не всех привлекали романсы и арии. Когда в 1928 году певица Фридман стала петь перед красноармейцами французские песенки, из зала раздались крики: «Довольно!» В том же году некий Шульман решил порадовать аудиторию еврейскими песенками и куплетами. Успеха он не имел. К тому же весь его репертуар в первый же вечер был запрещен цензурой. Правда, Шульман не растерялся и на следующий день пел в синагоге. Вообще выступления в культовых учреждениях не поощрялись. Артист Полетаев за пение в церкви был исключен из профсоюза. В то же время такие выдающиеся солисты, как Нежданова, Катульская, Петров, Козловский, Михайлов, пели в храмах, и это сходило им с рук Очевидно, «выдающимся» прощали.
Опыты политической сатиры рождали свои «шедевры». На мелодии «Мурок», «Кирпичиков» и прочих любимых массами произведений звучали, например, такие слова:
Всех буржуев бьем примерно
До победного конца.
Все под знамя Коминтерна.
Ланца-дрица-гоп-ца-ца!
В том же 1927 году исполнялись такие песни:
Ныла у меня душа,
А теперь, Алеша, ша!
Не заноет она больше,
Коммунизм растет и в Польше,
И в Лондоне, и в Кантоне,
И у немцев, и испанцев,
У французов, итальянцев,
И у прочих всех народов,
У красавцев и уродов.
Строим мы каналы, реки,
Строим фабрики, аптеки,
Строим МОПР и нарпит,
Процветает новый быт.
С неба прет фабричный дым
И, вопще, «Освиахим».
Да здравствует интернациональный Интернационал!
Граждане, я все сказал!
Особенно любили склонять в частушках английского министра иностранных дел Остина Чемберлена. В Саду имени Баумана, что на Новой Басманной улице, Снежина и Брусова, исполнявшие частушки, пели:
Мне вчера приснился сон,
Хожу, как потеряна,
Чемберлен, вишь, без кальсон
Целовал Чичерина.
(Чичерин был тогда министром иностранных дел СССР.)
Другая частушка звучала так:
Чемберлены поспешили
Ультиматум нам прислать.
«Ульти» — к делу мы пришили,
Матом будем отвечать.
Но как ни старались эстрадные артисты сделать свой репертуар идейным, тучи над ними сгущались. Сперва прозвучала критика, потом посыпались запреты. В конце двадцатых годов началось гонение на пивную эстраду. Репертуар взяли под контроль. Особенно строго стало в 1930 году. Последним днем выступлений эстрадных артистов в пивных было назначено 15 марта, а для оркестрантов — 1 мая 1930 года. Теперь в пивных, кроме шума голосов и звона пивных кружек, ничего нельзя было услышать. Велась борьба с «легким жанром».
В 1931 году была ликвидирована «Ассоциация московских авторов», или, как писали тогда, «кооперативная лавочка «фокстротчиков» и «цыганщиков» во главе с «вредителем» Переселенцевым». Враги ассоциации — пролетарские композиторы и музыканты — радовались, как дети, узнав о том, что Переселенцев получил четыре года строгой изоляции. А главной виной Переселенцева было то, что возглавляемая им ассоциация издавала ноты романсов и других безыдейных произведений. К тому же он много лет бесконтрольно хозяйничал в Музторге. А уж этого ему никак не могли простить. «Легкий жанр», отвлекавший внимание трудящихся от идейных произведений, оказался легкой добычей критиков. Сам Нейгауз сказал: «Легкий жанр в музыке — это до сих пор в подавляющем большинстве случаев то же, что порнография в литературе». Так раскулачивание перешло на музыку. Из композиторского сословия стали «вычищать» нэпманских лжекомпозиторов. Разоблачали «приспособленцев», тех, кто к старым формам прицеплял современные идейные ярлыки, такие как «Эх раз, еще раз. Только для рабочих масс» или: «Ну этот венчаться не станет, да сердце-то в партию, в партию тянет» (музыка Ольги Тихоновой, слова Чуж-Чужанина).
