Георгий Андреевский - Повседневная жизнь Москвы в сталинскую эпоху, 1920-1930 годы
Давая оценку вымогательствам Воронина, суд записал в приговоре: «Преступная деятельность обвиняемого Воронина была направлена к срыву полного обслуживания трудящихся высокохудожественными постановками эстрадных концертов и неотвратимо совращала на путь коммерческо-халтурной деятельности, внося в артистическую среду дух рвачества, вредного протекционизма и морального разложения».
Получил Воронин пять лет в исправительно-трудовом лагере. Финкелынтейн отделался легким испугом.
В июле 1935 года к исправительно-трудовым работам были осуждены администраторы московской конторы концертно-эстрадного бюро Наум Яковлевич Котляревский и Макс Исаевич Львов. Злоупотребления их состояли в том, что они для получения больших процентов с договоров на проведение концертов и спектаклей в клубах и дворцах культуры (чем выше стоимость концертов или спектаклей, чем их больше, тем соответственно больше сумма процента с договоров, заключенных администраторами) обещали их дирекции участие популярных артистов, таких как Кара-Дмитриев, Смирнов-Сокольский, Рудин и Корф, Бурлак, Батурин и др. Артисты и не думали принимать участие в концертах, организованных Котляревским и Львовым, как не думали давать «Лес» Островского, «Пиковую даму» Чайковского на картонажной фабрике или на заводе «Краскодубитель». В клубы вместо них приезжали артисты театра «Санкультура» со спектаклем «Люди в белых халатах» или участники художественной самодеятельности завода «Самоточка» с агитками, разоблачающими происки империалистов. И хотя такая замена не устраивала зрителей, и они после антракта пытались из клуба улизнуть, но было уже поздно: администраторы успевали накрутить себе проценты с лживых договоров.
В тридцатые годы некоторые артисты сами для себя стали коммерческими директорами. Те, кто знал себе цену, отказывались выступать за установленную им «ставку», то есть сумму, назначенную государством с учетом звания и прочих данных. Требовали заплатить за выступление две, три, четыре ставки. За это их критиковали в печати, устраивали товарищеские суды и прочее, а началось это деление артистов по разрядам и ставкам в прошлом, втором, десятилетии.
В середине двадцатых годов, по мере усмирения частной стихии, произошли некоторые изменения, коснувшиеся и актерской среды. Артистов разделили на две группы: «А» и «Б». Первым разрешалось выступать не только в пивных, но и в рабочих клубах, а там платили больше. Обычно рядовые артисты за вечер в пивной получали по 5, а то и по 2–3 рубля. «Первачи» за выступление получали по 100 рублей и более. Хозяин пивной, в которой выступали артисты, брал с посетите лей по 10 копеек с каждой бутылки («с пробки»). Когда в пивной устраивали «бенефисы» и выступали несколько артистов, то «на пробку» накидывали по 20–30 копеек.
В 1926 году «Посредрабис» переехал в дом 6 по Рождественке (это на углу Кузнецкого Моста), и туда же переместилась черная актерская биржа. Сюда, в поисках работы, приходили не только артисты театров, эстрады, но и артисты кино. Здесь можно было увидеть детей, великанов, карликов и даже животных с их владельцами. В целях поисков персонажей для киносъемок заведующий киноотделом «Посредрабиса» имел своих уполномоченных в ночлежных домах и на рынках. К двум часам посетителей набивалось, как соленых огурцов в бочке. Не протолкнуться. Начинался вечный спор со швейцаром, не пропускавшим тех, кто в галошах. Сдать их в гардероб стоило 5 копеек, а не у каждого они имелись. На плакаты «Не курить» никто не обращал внимания, поэтому дышать было нечем, дым стоял коромыслом. В середине двадцатых годов в Москве насчитывалось восемь тысяч безработных артистов. Особенно много безработных актрис. Их в три раза больше, чем требуется! А сколько безработных музыкантов!
Когда музыкальные театры под давлением материальных обстоятельств вынуждены были сократить свои оркестры, сотни хороших музыкантов хлынули в пивные. Вытесненные же ими со своих табуреток самодеятельные таланты устремились на черную биржу труда искать счастья. Помимо них на бирже немало провинциалов. Москва не делала для них исключения, в то время как провинция столичных музыкантов у себя не принимала. Два театра в Москве — Революции (там теперь театр Маяковского) и Мейерхольда, — сочувствуя их тяжелому положению, предоставляли безработным музыкантам свои помещения для выступлений. По Москве даже расклеивались афиши о симфонических концертах. Давали их два оркестра, состоящих из безработных музыкантов. Заработки их были ничтожны, ведь выступать они имели возможность лишь раз в неделю — в воскресенье днем, когда театры не работали. Могли бы выступать и по понедельникам, но не велел «Рабис»: понедельник — день отдыха его членов. Отношение к выходному было, можно сказать, религиозное. Ничего не поделаешь! Ведь не понедельник для артиста, а артист — для понедельника.
Помимо «Посредрабиса» были, конечно, другие способы пробиться на сцену. Артисты забрасывали директоров клубов, парков, садов письмами, предлагая свои услуги. Нередко такие письма писались на специальных бланках. На них артисты или группы артистов были запечатлены во всем блеске и великолепии. Вот одно из таких писем. Написал его директору сада «Эрмитаж» Павел Александрович Гайдаров 28 июня 1927 года. Актерская судьба занесла его тогда в Кисловодск. На расклеенных на кисловодских заборах афишах, возвещавших о выступлениях Гайдарова, как и на бланке письма, отправленном им в столицу, перечислялся обширный репертуар артиста: «художественные эскизы, инсценировки, политическая сатира, трансформация, рассказы, монологи». В письме, о котором идет речь, Гайдаров сообщал: «О себе говорить не буду, наверное, слыхали, а если слыхали «с плохой стороны» (что теперь не удивительно), то предлагаю ДЕБЮТ, а в условиях сойдемся. Репертуар свой, новый и разрешен Главлитом на литер «А»».
Артисту не повезло. Директор «Эрмитажа» раздраженным почерком через все письмо начертал: «Сообщите, что вся программа заполнена».
Представляю кривую усмешку на лице артиста, когда он получил этот банальный, пошлый ответ. В первый момент, возможно, им овладело злорадство и он представил себе пустой зал «Эрмитажа», бойкотированный публикой, узнавшей о том, что пошляк-директор ответил талантливому артисту отказом. Потом Гайдаров махнул на все рукой, занял деньги и напился. Кто может понять душу артиста?!
Не знаю, как вы, читатель, отнеслись бы к гастролям Гайдарова, а я обязательно пошел бы в сад «Эрмитаж». Интересно было бы взглянуть на его художественные эскизы и трансформации. Но, увы, прошедшего не вернешь и минуту живой жизни не заменишь никакими описаниями и воспоминаниями. Слова «Лови момент!» особенно пронзительно звучали в те времена, когда возможности кинематографа были очень ограничены, а видеозапись вообще не существовала.
Да, не было тогда телевидения, кино хранило молчание, и единственной возможностью насладиться в полной мере искусством оставались театр и эстрада. В 1927 году в Москве существовало сто пятьдесят пивных и столовых, где была эстрада. В месяц в них проходило полторы тысячи представлений. Артист за вечер нередко выступал два-три раза. Репертуар простой. В те времена песни улицы и эстрадные песни не очень-то отличались. Народ любил задушевные блатные песни. В них были грусть заброшенного человека, жалость к себе и вместе с тем удаль, ласкающая самолюбие. В 1923 году, например, распевали:
Эх-ма, семерых зарезал я,
Дальше солнца не угонят,
Сибирь наша сторона…
Еще в середине тридцатых годов на толкучке можно было услышать, как под гармонь какой-нибудь инвалид распевал охрипшим голосом «Перед судом», «Жену алкоголика» или заводил:
В наших санях под медвежьею шкурою
Желтый лежал чемодан.
Каждый невольно в кармане ощупывал
Черный холодный наган…
В основу содержания тех песен нередко ложились действительные истории, преступления.
Фамилия одного из певцов, избравшего местом своих выступлений Сухаревский рынок, была Коблюков. Конечно, это не народный артист, не знаменитость, но пусть через много лет кто-нибудь, прочтя эти строки, подумает и об этих, давно ушедших людях, представит визг потрепанной гармошки и далекий голос человека довоенных лет.
На улицах приходилось выступать не только самодеятельным певцам, но и безработным актерам. В двадцатые годы устраивались гулянья у Новодевичьего монастыря. Там безработные артисты исполняли «запрещенный» репертуар. Монастыря как такового не было. В его помещении разместился музей. Открыт он был во вторник, пятницу и воскресенье. Билет стоил 25 копеек. В покоях царевны Софьи находились детские ясли. Впрочем, на гуляньях в выходной день для того, чтобы отвлечь людей от пьянства, власти устраивали представления, но ничего не помогало. С искусством конкурировала коммерция. Действовали две пивные. Одна торговала распивочно и навынос, другая — только навынос. На траве валялись пьяные, все было загажено пустыми бутылками, объедками, рваными газетами.
