Тулепберген Каипбергенов - Непонятные
— Сыночек мой! — прошелестел, как весенний вдте-рок, ее голос. Она поднялась, выпрямилась, взглянула пронзительно на главного военачальника, пошатнулась, опять выпрямилась. — Голове Ерназар Алакоза предстоит пройти через многие испытания!.. Сделай последнюю милость — дай мне ее на минутку!
Главный военачальник, пораженный, еле выдавил из себя: «Дайте!»
Кумар-аналык приняла в свои руки голову сына, как хрупкий, бесценный дар. Направилась к вырытому арыку. Нагнулась. Неторопливо, тщательно обмыла ее, очистив от грязи и крови. Пригладила волосы, подкрутила усы. Сняла с себя белое шелковое покрывало. Завернула в него голову сына, завязала накрепко. Прошествовала к главному военачальнику и протянула:
— Возьми!
Никто — ни один ханский военачальник или нукер, ни один каракалпакский бий или сокол, ни один сражавшийся против Алакоза или вместе с ним, — никто не смел оторвать от земли глаз, поднять их на Кумар-аналык. Какой-то хивинец выхватил у Кумар-аналык дорогую ее ношу.
— Гоните пленных! — просипел главный военачальник будто в удушье. Все продолжали стоять неподвижно. — Гоните же! — повторил он, почти теряя сознание…
Нукеры зашевелились вяло, натыкаясь друг на друга, как слепые.
Через ряды людей пробился Мамыт-бий. Склонившись в три погибели, он чуть ли не подполз к главному военачальнику.
— Прошу вас, отдайте мне вдову Алакоза! — взмолился он.
Тот брезгливо прервал его:
— Когда в пути подыхает верблюд, караван печалит не его смерть, а груз, который он тащил…
— Отдайте, отдайте, великий военачальник! — вмешался Саипназар. — В молодости они были влюблены друг в друга!
Кумар-аналык заскрежетала зубами:
— Опомнись, пес бессовестный!
— Старуха, брехать, не подумавши, все равно что стрелять вхолостую! — вдруг взвизгнул и истерически захохотал Саипназар. Его безумный хохот слышался долго: нукеры оттаскивали его прочь, подальше от людей.
Кумар-аналык повернулась к невестке и внучкам. Рабийби, покорная и печальная, казалось, не понимала, где она, что с ней, что ее ждет. Кумар-аналык вынести не могла этого — покорности, отчаяния, полной отрешенности от жизни. Она поникла, ноги ее подогнулись, она опустилась на землю…
От толпы отделился Бердах.
— Люди! Мужайтесь! Жизнь Ерназара была как весна! А весна наступает опять и опять! Уничтожить ее нельзя! Он указал нам, каракалпакам, новый путь, он открыл следующим поколениям светлую дорогу! Поэтам он завещал жить в думах и заботах о народе. Слушайте меня, слушайте мою песню!
Погиб Айдос-бий!
На его место встал Ерназар!
Встал, чтобы возглавить народ!
Чтобы поднять его на борьбу!
Главный военачальник рассвирепел:
— Вяжите его! Гоните вместе с пленными!
23
Есть люди, которым солнце кажется особенно лучезарным, неотразимо сияющим после бури и ливня. Есть люди, для которых собственная слава особенно желанна и приятна, если достигается она ценою гибели врага.
Алакоза больше не было, и солнце на хивинском небосводе засветило, засияло, заиграло — торжествующе, победоносно.
Хан объявил о празднике — празднике победы священной Хивы над черношапочниками.
Настроение у хивинцев было приподнятое: казалось, у каждого в душе зажглось свое ликующее солнце.
Били барабаны. Трубные звуки сурнаев и карнаев разносились призывно и протяжно по всем улицам, улочкам и переулочкам города. Неутомимые глашатаи носились повсюду, объявляя радостными, зычными голосами:
— Народ, слушай! Сегодня великий хан будет чинить справедливый суд над каракалпакскими бунтовщиками! Сегодня они будут наказаны! Спешите, спешите!
Заполняя улицы, люди двигались праздничным пестрым потоком. Вели их разные побуждения: кого любопытство, кого страх, кого желание увидеть вблизи нового хана. Давно, очень давно Хива не развлекалась и не праздновала… Страдания и смерть одних бывают притягательными для других…
Хивинцы стекались к большому саду. Пышно разряженный хан восседал на высоком помосте. Его окружали военачальники, придворные, ближайшие его сановники и бии.
Хан окинул взглядом сад и, желая продемонстрировать свою скромность, а также милость к народу, сошел по ступенькам вниз. Его подданные вскакивали поспешно и суетливо, низко кланялись, приветствуя своего повелителя. Хан кивал, все время кивал головой, чуть-чуть улыбаясь. Он обошел весь сад и водрузился на свое возвышающееся над всеми смертными громоздкое кресло.
— Мой народ, еще и еще раз поздравляю с победой! — провозгласил хан.
Люди — все в белоснежных чалмах, — как по команде, опустились на колени. Их будто сразил, повалил на землю порыв ветра. В тон, на едином дыхании они затянули:
— Аминь, аминь, аминь!..
— Да пошлет бог тем, кто еще выше поднял славу Хорезма, славу нашего известного всему миру ханства, долгую и счастливую жизнь! Да благословит их! Аллах, пошли силу и мощь всем мусульманам! — продолжал хан.
В ответ ему неслось:
— Аминь! Аминь! Аминь!..
Хан хлопнул в ладоши. В сад впустили людей, которые находились за его стенами, впустили столько, сколько сад мог вместить, не потеряв при этом праздничного обличья. Остальные же вставали друг другу на плечи, залезали на дувалы.
— Начинайте! — повелел хан и всем туловищем повернулся вправо.
Все, кто сидел на супах и подстилках, кто стоял на ногах и висел на стенах, повернулись вслед за ним. И увидели виселицу с веревкой, металлические колы в ряд…
В глубине сада, в гущине листвы, пряталась потайная дверь. Из нее показались палачи, за ними — пленные. Их подвели к виселице, один громко заплакал; на него с упреками накинулись остальные:
Трус! Не позорь честь наших богатырей! Ты один, а их тысячи!..
Засвистела плетка, все умолкли.
Хан не произносил больше ни слова, он лишь жестами отдавал приказы.
В сад втолкнули обшарпанного, грязного осла; на нем сидел человек в разорванной в клочья одежде, с шутовской короной на голове; корона была сделана из перьев черного ворона. По бокам шествовали два палача. Все решили, что это обрядили на потеху всем шута; откуда-то выбежали мальчишки, забросали его камнями.
На губах хана зазмеилась улыбка. Тут же заулыбались, оскалились его приближенные. Палачи подогнали осла к самой виселице, разогнали ребятишек, поставили осла к публике задом. Всадник в короне оказался теперь лицом к хану; но лицо его было так обезображено, что разглядеть, кто это, да и вообще понять, живой или мертвый человек на осле, было невозможно.
Хан засмеялся. Хохот покатился по всему саду: все хватались за животы, раскачивались в изнеможении — никак не могли совладать со своим верноподданническим смехом.
— Великий хан священной Хивы, высокочтимые сановники, люди! — обратился ко всем палач. — На осле восседает человек, присвоивший себе звание каракалпакского хана! Самозванец! Зарлык получил достойный его трон! — палач невозмутимо кивнул на осла. — Мошенник и предатель не повинился, не раскаялся! Он все время твердил: «Нам поможет самое мощное государство в мире — русское царство!.. Мы образовали Каракалпакское ханство по воле народа, по велению времени!»- Палач сделал выразительную паузу. — Чтобы он никогда больше не изрыгал глупости и не богохульствовал, мы отрезали ему язык.
Хан шевельнул рукой, и палач сдернул Зарлыка с осла. Два нукера разожгли костер рядом с виселицей. Палачи раздели Зарлыка догола и посадили его на огонь… Сами, отряхивая слегка занявшуюся на них одежду, отбежали в сторонку… Зарлык тихо стонал, будто стыдясь не наготы, а этих стонов. Будто не пламя ощущал на своем теле, а неловкость из-за того, что обнаруживает всенародно свою слабость.
Хан потемнел как туча, насупился. По саду мгновенно разлилась тишина.
Зарлык еще не испустил дух, как палачи волоком подтащили к виселице сына Ерназара — Хожаназара. Они силком поставили его на колени — лицом к хану.
— Эй, парень! — крикнул ему хан. — Тебя привели на место смерти! Мне жаль тебя и твою молодость! Если ты всенародно отречешься от отца-смутьяна, я помилую тебя!
Хожаназар тщился встать с колен, но палачи, положив свои лапищи ему на плечи, давили, давили вниз.
— Я отрекаюсь от бога, который дал нам такого изверга хана, как ты! От отца своего Ерназар Алакоза не отрекусь никогда! Слышите, люди! Никогда! Пусть твои сыновья отрекаются от тебя — кровожадного злодея!
Хан почернел, побагровел, побелел…
Палачи подхватили Хожаиазара, потащили, посадили на кол. Хожаназар извивался от нестерпимой, нечеловеческой боли, но не издавал ни единого звука.
Из потайной двери снова показались палачи. Между ними — Генжемурат, исхудавший, осунувшийся. Он был в кандалах, еле держался на ногах. Когда его подвели к виселице, он неотрывно, долго всматривался в уже неузнаваемого Зарлыка, в еще живого Хожаназара. Неожиданно сильным, звонким голосом Генжемурат прокричал:
