Росс Лэйдлоу - Аттила, Бич Божий
С занятого Торисмундом холма Тит наблюдал битву от начала до конца. Когда стоявшие в центре аланы Сангибана, не выдержав неослабевающего натиска гуннов, дрогнули и побежали, у него мелькнула предательская мысль, что выбранная Аттилой наступательная тактика вполне может оказаться эффективной.
Затем началось противоборство остроготов и визиготов; располагавшиеся по правую от Тита руку фланги обеих армий в сражение вступать не спешили. Захваченный страшным, но оттого не менее завораживающим зрелищем, Тит заметил, что постепенно у битвы начинает проявляться собственный рисунок и ритм. В центре гунны продвигались все дальше и дальше, тогда как слева, после нескольких безжалостных стычек, остроготы начали отступать. Чуть позже, справа от Тита, пришли в движение и римляне с примкнувшими к ним союзниками; навстречу им выдвинулись подчиненные Аттиле германские племена во главе с Ардарихом. Какое-то время исход боя оставался непонятным. Затем фланги войска Аттилы, его слабые места, стали крошиться и, на удивление быстро, сначала левый, а затем и правый, превратились в текущую с поля брани бесформенную массу, вслед за которой катился темный ком победителей. Окружавшие Тита визиготы по команде Торисмунда расположились в шеренги и устремились вниз – добивать бегущую армию Аттилы с тыла.
Теперь, когда оба вражеских крыла оставили поле боя, ушедший далеко вперед центр Аттилы оказался открытым для атаки с обоих флангов.
Внезапно Тит понял, в чем заключался гениальный план Аэция: предвидя то, что аланы окажутся слабым звеном союзников, он обратил первоначальный успех Аттилы в его поражение. Предоставив Торисмунду и его людям возможность разобраться с разбитыми флангами Аттилы, оставшиеся визиготы, римляне и другие федераты прекратят преследование и ударят по центру гуннов с другой стороны. Скатившись с холма, Тит со всех ног рванул к тому месту, где оставил привязанным своего коня.
* * *Потеряв десятки тысяч человек убитыми, гунны все же сумели вернуться в свой лагерь, откуда, из-за сваленных в кучу телег, их лучники продолжали обстреливать врага до наступления темноты, вынудившей союзников отступить.
Даже несмотря на понесенные огромные потери, гуннская армия по-прежнему представляла собой грозную силу, но Аттила понимал: первое в жизни поражение он уже потерпел. Странно, но мысль эта совершенно его не беспокоила – наоборот, он понял, что чувствует облегчение. Не будет больше борьбы, не будет бесконечных, обращенных к нему, вождю гуннов, требований завоевания новых и новых земель, дававших его народу пастбища, золото, трофеи. Он устал быть королем гуннов и готов сложить с себя эту ношу. Завтра римляне и их германские союзники окружат его лагерь, готовые убивать, словно охотники, преследующие загнанного льва. Но он лишит их главной добычи – себя. Его, Аттилу, не закуют в цепи, не выставят, привязанного к римской колеснице, на обозрение глумящейся толпы – нет, столь позорной смертью он не умрет. Он расстанется с жизнью величественно, так, как подобает королю, так, чтобы и спустя многие века о том, как умер Аттила, люди рассказывали с благоговейным восхищением.
Он приказал соорудить огромный погребальный костер из конских седел и собственных ценнейших трофеев и дал указания наиболее преданным из своих командиров разжечь огонь, когда противник прорвется в гуннский лагерь – в том, что на следующий день это случится, Аттила не сомневался. Затем, взобравшись на вершину этой гигантской пирамиды, он приготовился переждать там ночь, последнюю ночь в его жизни.
Взошедшая луна явила его взору ужасное зрелище. На пространстве между мерцающими мириадами огней лагерями враждующих сторон образовались густые завалы трупов; погибшие лежали там, где и пали, так как прекратившаяся лишь в сумерках битва сделала погребение невозможным. Перед глазами у Аттилы проплыла вся его долгая и богатая на события жизнь. Вспоминать о несбывшихся мечтах о Великой Скифии он не хотел; мысли о ней он давно уже выбросил из головы. На память Аттиле пришли самые важные моменты из того периода его жизни, когда он был здоров и молод, а чувства его – обострены до предела; когда он сталкивался лицом к лицу с испытаниями, так или иначе менявшими его восприятие мира.
Он припомнил, как, десятилетним мальчуганом, бросился на рысь, напавшую на охраняемое им стадо. Огромная рычащая кошка раздирала когтями его руки и грудь, но он все же исхитрился вытащить нож и всадить его в ее шею. Первый набег на лагерь противника, коим в том случае были сарматы: отец взял его, тогда еще подростка, с собой, и Аттила все еще помнил тогдашнее свое изумление при виде того, как пущенные его крепким изогнутым деревянным луком (подарок отца) стрелы, одна за другой, сражали наповал могучих воинов. Помнил он и Марг, где склонил римлян к подписанию постыдного для них договора, заработав себе непререкаемый авторитет среди соплеменников. Хорошо помнил он и все то, что связывало его с Аэцием, некогда другом, а теперь – таковы странные превратности судьбы – смертельным врагом: великую охоту, во время которой Карпилион, сын римского полководца, повстречался с медведем; спуск по порогам Данубия у Железных Ворот…
Покачнувшись, Аттила пришел в себя: его бил озноб, конечности онемели. Луна зашла. Забрезжил, но вновь куда-то исчез рассвет; стало еще темнее, чем раньше. Наконец вдали, на востоке, залился румянцем горизонт, и широкие просторы Каталаунских полей омыло первыми лучами утреннего солнца. Время пришло, сказал себе Аттила, но я встречу смерть радостно, без сожалений.
Прошел час.
Когда разбитый у его ног лагерь очнулся ото сна и ласкающее июньское солнце осветило безмолвное, усеянное лишь трупами, поле боя, Аттила понял, что римляне не придут. Ему было позволено уйти. Глубочайшее разочарование охватило утомленного старого воина. Борьба будет продолжена, и ему вновь придется взвалить на себя бремя по руководству своим народом, бремя, ставшее почти невыносимым.
* * *Начав отступать к Рейну, Аттила вновь услышал последние слова пророчества Ву-Цзы: «На помощь орлу приходит кабан, и совместно они вынуждают осла отступить». Орел – это Рим; кабан – любимый символ германских воинов; дикий осел степей – гунны. Значение пророчества стало ему понятным: Рим и Германия объединились, чтобы вместе разбить гуннов. «Предсказание старца сбылось», – мрачно подумал Аттила. Похоже, человек все же не может быть творцом собственной судьбы.
* * *– Вы дали ему уйти, господин! – недоверчиво воскликнул Тит. – Но почему?
Аэций отвел взгляд от равнины, на которой еще недавно кипело сражение, и внимательно посмотрел на Тита. По полю боя сейчас передвигались лишь небольшие группы людей, собиравшие трупы и составлявшие списки павших. Все они были римлянами, визиготы и прочие союзники ушли с Каталаунских полей в родные земли. Торисмунд, избранный королем на поле брани после смерти отца, хотел остаться, но, по совету, вернулся в Толозу, – не принимавшие участия в сражении братья юноши могли оспорить его восшествие на престол.
– Так будет лучше всего, – сказал Аэций. Он кивнул в сторону круживших над полем канюков. – Хочешь, чтобы их пир продолжался? То была самая кровавая победа в истории Рима. Еще одно такое сражение – и мы потеряем оставшиеся легионы, когорты и auxilia [63] нашей армии. Аттила сейчас похож на раненого тигра – пусть уходит, зализывает раны. Возможно, он все еще опасен, но уже никогда не будет столь грозным, как прежде. Кроме того, он нам нужен. – Полководец наградил своего курьера загадочной улыбкой.
– Нужен нам?
– Безусловно. Не станет Аттилы – и федераты, забыв о том, что еще недавно дрались бок о бок с римлянами, будут пытаться урвать себе все новые и новые территории. Пока у Запада не появится новой армии, на которую, как ты знаешь, у государства нет денег, остановить я их буду не в силах. Потому я и убедил Торисмунда как можно скорее возвратиться домой – кто знает, что может ему сейчас взбрести в голову?
– Подло же вы обошлись с самым верным нашим союзником, – произнес Тит, не сумев скрыть отвращения, которое внушил ему неприкрытый цинизм полководца. – Без визиготов мы бы, вероятно, потерпели поражение.
– Не «вероятно», а «безусловно», – признал Аэций. – Чтобы поберечь мое римское войско, которое, будучи фактически невосстановимым, слишком дорогостоящее, чтобы им можно было так легко разбрасываться, я сделал так, чтобы основная тяжесть сражения легла на плечи визиготов. Натравливание варваров друг на друга – любимая политика римских полководцев в отношении федератов, позволяющая значительно сократить потери римской армии. Визиготы заслуживают самых добрых слов: со своей ролью они справились просто безукоризненно.
– Но не будет ли все это иметь опасных последствий? Ведь они могут и догадаться, что их использовали.
