Андрей Упит - На грани веков
— Я не хотел этого, можете мне поверить. Не велел ее в имение вести насильно, ни в подвал заточать. Что с ними приключилось, я не ведаю.
Ключник набрался смелости.
— Барин… Лавиза опоила ее зельем, а потом и сама…
Курт кивнул головой.
— Я понимаю: чтобы спасти ее от позора и бесчестья. Безумная старуха! Волоска бы на Майе никто не тронул.
Ключник молитвенно сложил руки.
— Управитель над ней все время измывался. Нигде у нее, бедной, защиты не было. Субботний вечер продержал взаперти, в воскресенье с пистолями, с кольями в церковь.
— Где же был ее жених? Почему он ее не защитил?
— Он-то? Гляньте, барин, на этого заступника!
Упираясь руками в траву, Тенис приподнялся и сел, тщетно стараясь встать на ноги. Кто-то толстый, как мешок, свернулся неподалеку. Другой с бороденкой портняжки, кряхтя и охая, выползал из-под опрокинутого стола. Третий, подвернув голову, раскинув руки, лежал навзничь у дверей кухни.
Курта охватил неудержимый гнев, когда он обвел глазами этих людей и весь этот разор.
— Скоты вы! Не удивительно, что это дитя среди вас нашло кончину.
Расталкивая толпу локтями, выбралась небольшая чернявая баба, за юбку ее цеплялась хнычущая патлатая девчонка.
— Барин, да она сама виновата. Упрямая, сатана. Все вешалась на того кузнеца.
— Чего ты хочешь? Кто ты такая?
— Невестка Бриедиса, Анна. Вот этого ребенка они у меня давеча ночью насмерть перепугали.
Парень в рубахе, с красными лодыжками в волдырях вытягивал шею из-за ее плеча.
— А меня в крапиву… Ноги чисто огнем палит… В Бриедисах у гостей вся упряжь порезана, телеги разбиты. Кузнец… Друст… вся ихняя банда разбойничья!
Дородная краснолицая женщина заголосила, словно ее раздирают на части:
— Там наш дом догорает! Все мое добро пропало!
Но впереди всех выскочила другая, такая же дородная.
— Мой Тенис не пьяница, вы этого, барин, не думайте! А вот ежели кузнец шатается вокруг по лесу да грозится пришибить всякого, кто под руку подвернется… Чего это господин барон дозволяет ему тут стоять? Взять его надобно! В клеть его, в каретник!
Из толпы, выписывая ногами кренделя, выбрался верзила е красным платком вокруг головы.
— И Сусурова Клава в каретник! Он мне голову расшиб… Иду по приказу управителя взять его, — а ой меня крышкой от ларя… аккурат ребром. Ладно еще, что насмерть не зашиб.
Курт не мог больше сдержаться и топнул ногой.
— Чего вы раскаркались! Так вы встречаете своего господина! Два трупа и стая воронья кругом. Одичали совсем! Но я знаю, кто вас этакими сделал…
Люди зашевелились и обратили взгляд куда-то в сторону замка. Курт оглянулся.
Из дверей подвала выбирался Холгрен. Сначала высунул голову, испуганно огляделся, потом, держась за косяки, вылез и сам. Обогнул Эку, который тихо стонал во сне и шевелил пальцами, словно стискивая что-то в ладони, целый рой мух облепил засохшие на подбородке и шее пятна крови. Остановился и повернулся к горящему дому, лицо его стало землисто-серым, он хотел было бежать туда. Но тут увидел Мартыня, за которым стояли Клав, Криш и Красотка Мильда, хотел кинуться назад, но не успел. Курт подскочил к нему, схватил за грудь и встряхнул.
— Вот ты где, негодяй!
Холгрен и не думал сопротивляться. Правая рука его болталась, точно, перебитая. Курт рванул его вперед.
— Иди, иди, полюбуйся на свои славные дела!
Подтащил к Лавизе, заставил согнуться так, что тот головой чуть не ткнулся в землю, потом пихнул к Майе.
— Вот теперь все ладно, да? Теперь ты сыт?
Эстонец хоть и перепуган был, но заговорил отчетливо:
— Это вот она, проклятая ведьма, натворила. Давно уже хотел турнуть ее в лес.
— Мало ты еще людей загнал в лес? А сам ты туда смеешь ногой ступить?
Тут подошла Мильда. Курт опять увидел те же самые глаза, которые так напугали его в смолокурне.
— Он меня батогом ткнул. Нога у меня занемела, едва волочу.
— И тебя! Есть ли здесь кто-нибудь, кому этот, называемый вами эстонцем никакого зла не сделал?
— Вон Падегова Криша он в пятницу велел Плетюгану полосовать так, чтобы тот три дня не вставал.
— Он смутьян и господ поносил, как и кузнец. Вы ее не слушайте, от нее в имении спасу нет, на всех парней вешается, — попытался вмешаться Холгрен.
Мильда, совсем обезумев, закричала истошным голосом:
— Пес! Оборотень! Мало тебе было Лауковой да Греты! Хотел, чтобы я к тебе пошла постель стелить!
Холгрен только рот раскрыл, Курт затряс его так, что у того зубы лязгнули, потом толкнул к толпе и отер руки о камзол.
— Руки пачкать об этакую погань! Видите, люди, этого негодяя?! А я-то до сих пор мнил, что оставил в Сосновом управляющего!
Эстонец приложил ребром ко рту ладонь.
— Говорите, господин барон, по-немецки, чтобы они не понимали.
— Слышите, люди! Этот негодяй, которого я считал своим управляющим, советует мне говорить по-немецки, чтобы вы не поняли. Но именно поэтому я и хочу говорить так, чтобы вы поняли. Все до последнего! Это нужно и мне, и вам. Так знайте, это величайший мерзавец, какой был когда-нибудь на свете!
— Господин фон Брюммер…
— Придержи язык, когда я говорю! Только сегодня я узнал, что он все время мошенничал, накладывав на вас все новые и новые подати, о которых я ничего не ведал. Никогда я не приказывал ему требовать с вас лишних пять фунтов чесаного льна, и орехов, и коробьев.
— Господин барон, у меня была ваша доверенность.
— Доверенность у тебя была на то, чтобы действовать по справедливости, а не разорять моих людей, превращать их в нищих, которым стыдно встретиться на дороге с людьми из других волостей. За пуру зерна брал с вас две мерки отсыпки. В голодные годы шесть мужиков караулили клети, чтобы умирающий с голоду не взял оттуда горстки.
Где-то в толпе послышался боязливый шепот кучера:
— Барин… не сказывайте…
— Ничего, не бойся, старина. Теперь он больше никого не укусит… В сенокос он гнал вас возить кирпич, хотя замок надо было починить уже давно, и я распорядился, чтобы вы могли ездить за кирпичом в свободное время, зимой на санях. И у вас не хватило соображения послать ко мне двух человек с жалобой. Виттенберг не на краю света.
Мильда закричала, перебивая его:
— Эстонец уже стращал нас: барин жалоб не принимает, кто силком полезет, того сразу в каретник.
— Лжец же он, бессовестный лжец! Я хотел, чтобы вы мне по очереди рассказали, какую обиду он каждому учинил, да боюсь, что вы завалите меня жалобами с головой; так что я задохнусь. Когда же это ты присылал мне по два кошеля талеров, чтобы я мог проигрывать их в карты и проматывать с девками? Отвечай, если ты не самый гнусный лжец в мире!
Холгрен немного подумал, опустив глаза в землю.
— Этого я не говорил. Они сами лгут.
Ключник, видимо, сообразил, что больше бояться не приходится.
— Чего вы отпираетесь, господин управитель? Так вы и сказали Плетюгану, и я там был, и мой Марч. И про два кошеля, и про немецких девок.
— Я верю и без свидетелей, никто из вас не выдумает такой напраслины, какую он здесь возводил на меня. То, что лжец, еще полбеды, но он и вор к тому же. Мои леса он сводит, три года он обжигает кирпич для соседа, три раза в году зерно мелет, муку возит продавать в Ригу — гроша я от этого не видал. Зерно из клетей сам выгребает со старостой и писарем, чтобы ключник не знал, сколько выгребено. Мои закрома пусты, а лошадей еле заставишь бежать, Крысы-де у него все поедают. — Он внезапно замолчал, ударил себя по лбу и рассмеялся недобрым смехом — у людей мурашки от него пробежали. — Люди, люди, видите вы, что творится? Я хотел разобрать ваши жалобы, а выходит, что сам все время жалуюсь. Видите, как этот проходимец превращает своего господина в посмешище перед его же крестьянами?
Эстонец только поглядывал исподлобья, желая, чтобы этот опрометчивый юнец еще больше унизил себя перед толпой лапотников. Курту показалось, что даже нечто вроде ухмылки мелькнуло в злобных глазах этого мерзавца. Он подскочил к нему.
— Ты еще ухмыляешься, негодяй! Самого тебя надо бы в клеть, чтобы подходили все, кого ты мучил, и обламывали о твою спину палки и розги. Для тебя одного мне и впрямь надо было приказать сплести в Германии кнут с гвоздями. Твое счастье: я дал слово, что ворота каретника никогда не раскроются для того, чтобы там истязали людей.
Злобные глаза смотрели все так же. Курт не знал, что означает ухмылка эстонца и что у него в таких случаях на душе. От безудержного гнева и отвращения он плюнул ему прямо в лицо.
Холгрен съежился, рубец на его лбу побагровел. Он утерся рукавом.
— Господин фон Брюммер… вы зашли слишком далеко. Как же я здесь после этого могу распоряжаться людьми?
