Наташа Боровская - Дворянская дочь
Тупая головная боль стала возвращаться ко мне. Я быстро нашла аптеку на первом этаже. В подвал я вернулась со всем необходимым в эмалированном тазу. Федор держал свечу, пока я чистила и зашивала рану пальцами, не забывшими свое прежнее мастерство. Затем, утомленная всем происшедшим, я сказала барону Нейссену, что выслушаю его новости завтра, и легла спать.
Всю ночь я беспокойно металась, пытаясь стряхнуть завесу забвения, все еще затуманивающую мой мозг. На рассвете я, наконец, заснула и перед тем, как проснуться, вспомнила все, включая последнее свидание с Алексеем, предупреждение беспризорного мальчишки, переход на лодке к бухте. Но как я ни морщила лоб, ни трясла головой — все, что случилось на берегу, и как я в конце концов оказалась в этом подвале — все было за пределами моего сознания.
Я вышла на улицу для утреннего туалета, сломала ледок, образовавшийся в баке с водой, и с удовольствием ощутила кожей холодный утренний воздух. Проследив за стаей диких уток, пролетавших на юг над головой, я посмотрела на свое отражение.
— Стиви сказал бы, что ты выглядишь, как самое настоящее пугало, «худышка-глупышка», — нежно обратилась я к своему отражению. Не красавица, конечно, но это была я. Тщательно расчесав волосы, надев туфли, хотя они и жали, я вышла встречать своего гостя-офицера к завтраку, состоявшему из воды, ягод и остатков зайца, поданного на блюде розового с золотом китайского фарфора, принесенного сверху.
Барон Нейссен был уже гладко выбрит, его усы были тщательно подстрижены. Но если сейчас он не был так застенчив из-за своего внешнего вида, то, казалось, нервничал он еще больше и все время кусал губы. Я спросила его о послании. Он вынул запечатанный конверт из внутреннего кармана бушлата и без слов положил передо мной.
Я поднесла письмо к тусклому свету от зарешеченного окна. Буквы прыгали у меня перед глазами, уже отвыкшими от чтения, затем наконец встали на свои места. Узнав отчетливый, немного угловатый почерк моей тезки, я начала читать по-английски:
«Дорогая Тата!
Моя названая сестра, мой единственный друг, где бы ты ни была, я молюсь, чтобы это письмо дошло до тебя, со всей моей нежной любовью, пожеланием безопасности и счастья от нас всех. Я получила твое известие о смерти Анны Владимировны».
Итак, значит, Мария Федоровна отправила мое письмо — благослови Бог Ее Императорское Величество!
«Оно дошло до нас через наши редкие и драгоценные связи, прямо перед тем, как мы покинули Тобольск. Здесь в Екатеринбурге больше не было никаких писем. Я уверена, что ты написала их гораздо больше, так же, как и я. Папа сказал, что ты даже пыталась нас увидеть снова в Царском. Он догадался, что ты хотела подбросить нам письмо, и предупредил тебя. Он боится наказания не для нас, а для тебя и князя Силомирского. Так же для твоей безопасности мамочка так недобро разговаривала с тобой во время твоего последнего визита. Я неоднократно пыталась дать тебе знать об этом, чтобы у тебя не было горьких воспоминаний, когда она уйдет. Даже если мамочка была к тебе временами несправедлива, в глубине души она всегда тебя любила. Она доказала это в тот день в Царском, когда она так резко отказалась от твоего милого предложения присоединиться к нам. Я сначала немного обиделась, но теперь я даже благодарна ей.
Губернаторский дом в Тобольске был вовсе не плох. Никто не разглядывал нас из-за высокой деревянной ограды — в Сибири все делается из дерева. Никто там нами не интересовался. Было уютно и спокойно. Младшие учились с преданным Жильярдом Алексея. Ольга и я много читали. Странно, не правда ли, что швейцарец остался нам верен, в то время когда из русских остались верны очень немногие? Папа пилил дрова для печки и, конечно же, играл в домино. К Рождеству мамочка сделала прекрасные открытки на церковно-славянском. Странно звучит, но мы были довольны. Мы никогда не жалели о нашем решении быть вместе, что бы там ни было. Но с тех пор как мы присоединились к папе и мамочке в доме купца Ипатьева в Екатеринбурге, жизнь стала делаться все более и более неприятной.
Нас иногда на короткое время пускают на крышу. Таким образом нам удалось увидеть на улице переодетого барона Нейссена. Алексей перебросит ему это письмо внутри шерстяного клубка. Присутствие Нейссена побуждает отца надеяться, что кто-то работает для нашего освобождения. Боткин слышал, что приближается Белая армия. Он единственный из свиты, кто остался с нами. Папа сочиняет сказки о побеге, которые Солнечный лучик находит восхитительными, — бедный Алексей, он снова нездоров. Он очень скучает по Нагорному. Его другой дядька-матрос Деревянко перешел к красным. Это мы испортили его! Но теперь это не важно. Мы прилагаем все усилия, чтобы подбодрить Алексея. Мамочка чудесна. Она, кажется, становится сильнее с каждым днем. У нас больше нет иллюзий.
Милая Тата, я боюсь, что уже наскучила тебе и не могу придумать хороших слов для прощания. Мне очень жаль, что мы не будем подружками невесты на твоей свадьбе, но я знаю, ты будешь счастлива со своим Стефаном. Мы молимся за твоего отца каждый день и за всех, кто пострадал за верность нам. Брест-Литовск был очень горек для папы. Но он еще верит в русский народ. Непременно что-нибудь хорошее должно прийти за этим злом, которое сейчас кажется таким бессмысленным. Целую тебя, мой драгоценный друг, и прошу тебя, помни всегда твою Таник, Татьяну Романову».
Я дважды перечитала это письмо. Затем повернулась к офицеру, стоявшему у стола со стиснутыми зубами.
— Где теперь Татьяна Николаевна?
— Ее Императорское Высочество мертва.
— Татьяна Николаевна… мертва?
Господи, разве я не ожидала этого? Разве я не чувствовала бесстрашное присутствие Таник в ночь моего бегства на дачу и не знала, что она уже готова к самому худшему?
— Когда это случилось?
— В ночь на 16 июля 1918 года в подвале дома Ипатьева в Екатеринбурге.
— А остальные?
— Убиты все.
— Но маленькие… Анастасия и Алексей? — к этому я не была готова.
— Все. Расстреляны, заколоты штыками, затем расчленены и сожжены.
— Нет, это невозможно, что вы такое говорите? — закричала я. Мне показалось, что я потеряла рассудок и снова обрела его, но это — чудовищно!
Я упала в кресло, сжав дрожащую голову руками. Няня взяла меня за плечи.
— Я знаю, что это звучит невероятно, но это правда, — сказал барон Нейссен. — После взятия Екатеринбурга Белой армией адмирала Колчака, я видел подвал в ипатьевском доме: кровь, пули, следы штыков. Я слышал, как латышский стрелок, один из команды убийц, рассказывал, как это было сделано. Их всех вместе собрали в подвале, нашего государя с царевичем на руках, Ее Величество, великих княжен, доктора Боткина, троих слуг и расстреляли без предупреждения. Остальные из свиты: князь Долгоруков, графиня Хендрикова, мадемуазель Шнейдер расстреляны в тюрьме, даже Нагорный — простой матрос. Условия в доме Ипатьева были варварские. Двери в комнатах великих княжен были сняты. Развратные и наглые охранники. Нагорного забрали от царевича. Они терпели такие унижения… И все же были тверды и стойки до конца.
Вот и Таник тоже соприкоснулась с этой, самой страшной, жизненной правдой.
— Няня, ты слышишь? — я подняла глаза. — Они убили Татьяну Николаевну и Алексея — больного мальчика, не достигшего и четырнадцати лет, и смешную Анастасию, и умную Ольгу, и добрую Марию, и нашего государя — моего крестного, и Александру Федоровну, и доктора Боткина, который заботился обо мне, когда я болела… Сначала они глумились над ними и унижали их, потом расстреляли, закололи штыками, расчленили и сожгли их… Ах, нет! — я дико оглядела подвал — это только очередной ночной кошмар, и когда я проснусь, здесь будет Борис Андреевич. Он объяснит, что случилось с тех пор, как я сбежала на дачу.
— Няня, — я обняла ее. — Где Борис Андреевич?
— Он ушел с Семеном два месяца назад да так и не вернулся.
— А папа? Папа мертв?
Няня погладила меня по волосам. — Да, душа моя. Большевики расстреляли его в Кронштадтской тюрьме на рассвете, это было 10 июля.
10 июля, всего за шесть дней до убийства государя и друга детства! Последняя складка завесы забвения отодвинулась.
— Мы похоронили папу здесь недалеко, под дубом, перед тем как высадились красные…
— Да, так все и было, — няня обняла меня, а меня била дрожь.
Так все и было, и невозможно что-нибудь изменить. Замученных и искалеченных нельзя снова сделать целыми и невредимыми. Мертвых не воскресить. Живущие должны нести свой ужасный груз воспоминаний, смотреть в лицо отвратительным видениям, должны вынести невыносимое. Жизненный экзамен надо выдержать до конца, даже если папа и Таник уже его выдержали.
Я долго молчала, собираясь с мыслями. Наконец, сказала моему гостю:
