Георгий Марков - Строговы
– Сидят себе и воркуют, как голубки. Прям-даки завидочки берут.
По голосу Артем узнал Мотьку Дадыкину.
«Ну, теперь разнесет по всему селу, что я с Дуняшкой в обнимку сидел», – подумал он.
– Ну-ну, ты шибко-то ко мне не лезь, – проговорил он, отодвигаясь от Дуняшки.
– Отчего же не лезть, Артем Матвеич?
– Оттого, что наврали вы с Мотькой про Маню.
Дуняшка всплеснула руками.
– Пусть наши глазыньки лопнут, если мы соврали! Пусть наши ноженьки отсохнут, пусть наши рученьки отвалятся…
– Ну, заладила, сорока! – воскликнул Артем и, не попрощавшись с ней, встал и пошел по проулку к дому.
С минуту Дуняшка стояла оцепеневшая, потом бросилась ему вдогонку.
– Артем Матвеич, остановитесь на одно словечко!
Артем остановился. Дуняшка подбежала к нему и с затаенной злостью выпалила:
– Не плюйте в колодец, Артем Матвеич, может, водицы придется напиться.
– Как это водицы придется напиться? – не поняв ее угрозы, спросил Артем.
– А так, Артем Матвеич. Маняшка все равно теперь вашей не будет, – процедила сквозь зубы Дуняшка.
– Почему это? По какой такой причине? – спросил деланным баском Артем.
– А потому, Артем Матвеич, что слово свое вы не сдержали. Что вам Маняшка наказывала? Глаз ни на кого не поднимать? А вы-то? – Она засмеялась мелким, ядовитым смешком.
– Стервешка! Вот ты кто! – крикнул ей в лицо Артем и, рассерженный, спотыкаясь о засохшую кочками грязь, зашагал по проулку.
Дуняшка вдогонку крикнула:
– Вздумаете, Артем Матвеич, – приходите. Милости просим.
Артем отчетливо расслышал эти слова, но ничего не ответил и только сердито махнул в темноте рукой.
…И вот кончилась еще одна неделя разлуки.
«Неделька еще осталась. Гляди, как-нибудь помаленьку и она пройдет», – рассуждал Артем, подходя в воскресенье к игрищу.
Он окинул взглядом толпу молодежи и остановился. У крайнего амбара, в стороне от круга, стояла Маня. Около нее увивался сын лавочника Кешка. Маня стояла лицом к толпе и, наверное, заметила Артема, но навстречу к нему не пошла. Пожимая парням руки, перебрасываясь с ними и с девчатами шутками, Артем кружил по толпе, стараясь затеряться в ней и выследить, что дальше будет делать Маня.
– Ах, Артем Матвеич, не меня ли потеряли? – вдруг услышал он голос Дуняшки.
Артем посмотрел на нее и молча прошел мимо. Дуняшка была одна. Артем понял, что дружба подруг кончилась и Маня все уже знает. Артем напряженно следил за уходившими с гулянья, по с кем ушла Маня, не видел.
Подойдя к дому Дубровиных, он заметил, что окна открыты.
«Где же она спит? В прихожей или в горнице? – подумал Артем, осторожными шагами приближаясь к одному из раскрытых окон горницы.
– Маня, – тихо позвал он и прислушался.
Никто не ответил, но на подоконнике что-то глухо стукнуло. Большой горшок с цветком отодвинулся к косяку, и в окне появилась с распущенной косой, в белой рубашке Маняшка.
– Артюша… Я будто знала, что ты придешь… не спала, – ответила она шепотом и в тот же миг исчезла.
Прошло не больше двух-трех минут, и она вышла из калитки уже в платье и накинутом на плечи платке.
Артем бросился ей навстречу.
– Маня… – начал он, но Маняшка опередила его:
– Артюша, и как ты…
– А ты-то, Маня…
– Враки, Артюша, они, подлые, хотели тебя отнять у меня.
Маня тихо прижалась к Артему. Он обнял ее, и все окружающее перестало существовать для них.
5
В этом году Анна впервые всерьез поняла, что ее желаниям жить «на загляденье всему селу» не суждено сбыться. Давно уже чувствовала она в душе смятение, нарастающую тревогу.
Видя, как день за днем происходит крушение ее надежд, она стала все чаще спрашивать себя: как ей жить дальше, во что верить, к чему стремиться? Жить ради того, чтобы только жить, она не могла…
Она по-прежнему много и прилежно трудилась, но, работая дома, на полях, одна или вместе с Матвеем, она не чувствовала в себе того горения, какое охватывало ее когда-то на пасеке. Тогда ей казалось, что ее мечта уже начинает осуществляться, что еще одно усилие – и она создаст наяву тот мир, который так полно жил в ее воображении. Теперь ее не покидала боязнь: было ли это кратковременное недомогание Матвея, наступившее ненастье, гибель теленка – все вселяло в нее острое беспокойство за завтрашний день.
Анна с ужасом представляла себе, что произойдет, если обеднение семьи будет продолжаться так, как оно шло в последние годы. Матвей, дед Фишка, она сама должны будут исполу обрабатывать чужие поля. Артема или Максимку наверняка пришлось бы отдать в подпаски. Но этого-то Анна и не хотела. Она все еще не переставала надеяться на какие-то лучшие времена и готова была сама работать в людях за двоих, лишь бы сохранить сыновей дома. Иногда ей казалось, что вот сыновья подрастут, встанут на ноги, и жизнь семьи сразу изменится. Она всячески старалась воспитать в них прилежность к работе, заинтересованность в делах хозяйства. И правда, сыновья росли, поднимались, и в хозяйстве не могло не сказаться прибавление рабочих рук. С посевом, с покосом, с жатвой Строговы справлялись дружнее, чем прежде. И сена, и хлеба, и овощей они тоже собирали теперь больше, но, невзирая на это, нужда с каждым годом становилась все острее. Подати увеличивались, всякие подворные и подушные сборы росли из года в год, а в хозяйстве столько образовалось всяких дыр, что не было сил заткнуть их.
Решение властей об отчуждении кедровника вызвало в душе Анны такое негодование, что она на некоторое время вновь почувствовала в себе страсть к жизни, горячий интерес ко всему совершающемуся вокруг. Она бегала по соседкам, подталкивала на борьбу за кедровник Матвея, упрекала мужиков в бездействии. Часто, делая все это, она спрашивала себя: «Что я делаю? Куда я зову их? Против бати, отца родного зову».
Но это лишь в самом начале пугало и останавливало ее. Чем дальше шла жизнь, тем больше понимала Анна, что избегнуть ей столкновения с отцом невозможно. Раньше, когда она жила на пасеке, крепкая хватка отца, его умение вести хозяйство приводили ее в восторг. И тогда уже она видела, что хозяйство отца идет в гору потому, что он жесток с людьми, не честен, обсчитывает их всюду, где можно.
А теперь она не могла по-прежнему равнодушно относиться к тому, что делал отец. Слыша о притеснениях, которые он чинит своим работникам, чувствуя ненависть народа к нему, Анна думала: «И в самом деле, за что его, такого, будут любить? Ох, но своей смертью кончится батя!»
Анна уже не восторгалась, как прежде, порядками, заведенными в отцовском доме, а скорее наоборот: увидев все это как бы заново, стала изумленно спрашивать себя, как она раньше могла все это считать справедливым и достойным. Так постепенно в ее душе укреплялось какое-то другое чувство, определить которое она и сама не могла. Люди, обиженные отцом, очень часто свои обиды высказывали ей. Анна слушала, молчала и с болью думала: «Ему-то что? Его этим не запугаешь. А тут тебе в глаза, как шильями, колют».
Больше к Юткиным Анна не ходила.
В родительском доме она чувствовала себя чужой. Отец уже давно подозрительно косился на нее, а с тех пор, как Матвей подбил мужиков не ездить на его мельницу и потом поднял сельчан на борьбу за кедровник, совсем перестал разговаривать с дочерью.
Борьба за кедровник оставила в душе Анны глубокий след. Оттого, что ее желания сбылись и кедровник по-прежнему остался за обществом, она переживала огромную радость. В дни шишкобоя Анна чувствовала себя словно помолодевшей – работала с наслаждением и радовалась не только за себя, но и за всех людей, сумевших отстоять свое право.
Но вот прошла еще одна тяжелая зима, и снова стоят красные деньки, и снова колосится рожь на полях, а в сердце у Анны нет уже прежней радости. Она уже знает, что ни новый урожай, ни доходы от ореха не выведут из нужды семью, не поправят дела хиреющего с каждым годом хозяйства Строговых. И вновь охватывает ее уныние, и опять спрашивает она себя, как жить дальше, во что верить, на что надеяться.
«У меня дети, – думает Анна, – надо их поднять на ноги. А когда они вырастут, сами себе дорогу найдут. И потом надо помириться на том, что дано. Богатой мне не быть, а коли так, не к чему попусту и душу свою надрывать».
Эти мысли кажутся ей убедительными, и она даже удивляется, как это они раньше не приходили ей в голову.
«Артемка-то, Артем-то какой растет!» – с гордостью думает она, глядя на сына.
И в голове ее рождаются мысли, в которых все еще живет каким-то далеким отзвуком ее заветное: «Как знать, а эти, может быть, и поживут еще на загляденье людям».
В семейной жизни Анна стала заметно покладистей, тише. Матвей не мог не заметить того нового, что появилось в характере жены.
«Годы, – решил он и от всего сердца пожалел ее. – Укатали сивку крутые горки».
Как-то на покосе, когда после полдника они отдыхали в тени у только что сметанной копны еще теплого от горячих лучей солнца душистого сена, Матвей заговорил об этом с женой.
