Иван Басаргин - Дикие пчелы
– Энто зря, зря не боишься бога-то. Царя – куда ни шло, а бога надыть бояться. Мало ли что? – осторожничал Бережное.
– Думаешь, бог меня держит в узде? Нет, ты держишь, ваша братия. Ты во сто раз богаче меня, но во столько же раз беднее. Нас смиряешь, себя смиряешь, а плоть-то не смиришь. Вот и ты стал блудником.
– Но ить я… ить она мне ндравится.
– Э, не виноваться. Мне баба без нраву не нужна. С того и любишь, что по нраву. Ить все подохнем! А меня, меня дажить можете хоронить без гроба, как похоронили Тарабанова. Плевать! Там пусто. Здесь жисть, здесь земная радость. Мне бы еще бабу Журавлева изведать, тогда и помирать можно. За одну ласку ба десяток бочек меду откатил.
…В деревне знали, что Сонин влюблен в Варвару. А Мефодий Журавлев спал и во сне видел его жеребца Коршуна. У этого коня, как говорил Сонин, два сердца. Он мог бежать десятки верст, не зная усталости. А резвей его не было в краю. За Коршуна купцы давали и пять, и десять тысяч рублей. Сонин не продавал. Зачем ему деньги? Он на скачках брал не меньше, да и гордость стоила тех денег. Вот Устину Бережнову он всегда мог дать Коршуна на разминку, посадить в бега вместо себя. Коршун любил Устина, а Устин его и того больше. Устин, как Алексей, никогда не брал в руки плети, если ехал на Коршуне. Стоило пощекотать за ушами, как Коршун вытягивался в струну и летел вольной птицей над землей. Распластается, не даст себя никому обогнать. Стоит трижды просвистеть Устину, как Коршун тут как тут. Коршун признавал Устина и хозяина. Больше никто никогда на его спину не садился.
Года два назад, осенью, сидели мужики на бревнах под окнами Сонина – у него всегда у дома валялись бревна, лузгали семечки, лениво перебрасывались словами. Искали зацепку, чтобы начать причащаться к медовухе. А тут и скажи Мефодий Журавлев:
– Эх, продал бы ты мне Коршуна, ничего бы боле в жизни не надо.
– То так, баба у тебя первая на деревне, еще бы коня – и все. Придется продать, мужик изнывает.
– Продай, Степаныч!
– Продаю, так и быть, давно ты мне проходу не даешь.
– Сколько? Счас кубышку растрясу!
– Сколько? Да даром, два рубля золотишком.
– Ты ошалел! Такому коню цена пять тышш! Окстись! – зашумели мужики. – А може, запалил жеребца, може, опоил?
– Ха, можно проверить. Мефодий, ты красивого араба купил – бег на десять верст, и мой Коршун того араба оставит на три версты позади. Ну, по рукам, Мефодий, спор на три бочки медовухи по пять ведер. Разбивайте, мужики!
Тут же и устроили бега. Коршуна повел Устий, араба – Журавушка. Но где там – за десять верст бега Коршун оставил араба позади больше чем на три версты.
– Хорош конь! Молодец! – трепали мужики Коршуна по холке.
– Что конь, это Устин молодец! – усмехнулся Сонин. – Срослись с Коршуном, вот и оставили с носом араба. Гони медовуху, дружище.
– Так сколько за коня-то? – суетился Журавлев.
– Два рубля золотишком и бабу твою на три ночки.
Грохнули мужики, схватились за бока, закатились в смехе. Все знали, как ревнует Варвару Мефодий, без него она ни шагу не сделает за ограду. Не любит, когда мужики таращат глаза на его красавицу: стройна, росла, походка мягкая, лицо чистое, глазищи готовы весь мир обнять, а губы будто переспелые яблоки – тронь и брызнут соком. И хитрющая улыбка, которая будто говорила: «Нате, я вся тут. Мефодий кто, Мефодий – теленок. Мне бы мужика посильней да ночку потемней…»
При виде Варвары мужики только покрякивали да чесали затылки. А Алешка Сонин ей в глаза говорил: «Эко, какие телеса тебе бог отвалил. А ить грешно, Варварушка, мужиков дразнить. На сеновальчик – и тышша твоих…» – «Не пойдет, Алешка, умрешь от моей ласки, оставишь бабу Катю вдовой. Да и жидок ты, поди мой-то кузнец глыбаст, клешаст. А ты – недородок… Мне бы кого посильнее…»
Вспыхнул Мефодий, сжал кулачищи, но сдержался. Молча прикатил три бочки медовухи на полянку, и началась шумная и разухабистая пьянка. Упилась вся деревня. Потом мужики боролись. Любит русский мужик силой помериться, но Фотей всех положил на лопатки.
Фотей и Евсей Бережновы едва нашли своего брата. Вытряхнули его, голенького, из постели продажной девки, поставили на ноги, а Фотей так жамкнул брата, что у Степана глаза из орбит полезли.
– Так вот ты чем тута занят? Прелюбодействуешь! А что над нами творишь? Спасибо Алексею Сонину, встретили его дорогой, он нам на ухо шепнул, где тя искать. Прознай про то люди, то в лоскуты бы тебя порвали. Никто не пикни, а сам!.. – рычал зверем Фотей.
– Всю эту богадельню разнесем! – ревел Евсей. Вырвал прут из железной койки, связал его узлом и швырнул в угол. – Вот так же тебя свяжут. А ты брысь отселева! – рявкнул на чернявочку.
Степан лишь мычал, мотал головой, вяло отбивался от братьев.
– Так слушай, бежала баба Уляша с бабой Безродного. Грозились они всю правду о нас рассказать. За ними гнались твои двоедушники, но у них убили коней.
– Что?! – враз пришел в себя Бережнов. – Поймали утеклецов?
– Нет. Наши сторожат их на вокзале. Они уже билеты купили на поезд. Поезда ждут. Обе с винтовками.
– Та-ак! Подай одежду. Дьявол попутал, уф! Погодите, погодите. Вчерась я видел здесь Баулина, он шибко зол на Безродную. Грозил мне, ежли, мол, буду держать ее у себя, то натравит на нас власти. Он говорил, что Груня раз стреляла в своего муженька, Хомин помешал убить, но в прошлом годе она нашла его в тайге и там уханькала. Любой из сельчан Божьего Поля будто бы подтвердит, что она каждый день набивала руку, стреляла из нагана, винтовки. С этой ниточки и почнем. У Безродной десять тысяч ассигнациями и пять золотом. Скажем, что эти деньги она украла у Алексея Сонина.
– А как Сонин откажется?
– Не откажется. Оба были вместях, чуть что, я его поприжму.
– Но и он может тебя тем же поприжать? – усомнился Евсей.
– Кто ему поверит? А потом Грунька поделилась на Устина. Устин даже ее поминал во сне. Отобьет, и потеряет Сонин зятя. Сейчас ноги в руки и искать Баулина. Он на гостином дворе стоит. К дружку какому-то приехал. Я побегу в полицию и сделаю заявление. Стребую, чтобы задержали утеклецов. Скажите Баулину, что, мол, словили птичку с золотым пером. Враз клюнет. Молодцы, что сами меня нашли. Об этом ни слова. Дело сладкое, но сами знаете… Цыц – и баста! Рачкина сюда. Ты, Фотей, к нему побежишь. Все обскажешь, пусть бумаги заготовит для дела.
Баба Уляша сидела на узле с вещами и зорко посматривала на дверь. Чуяло сердце старой, что кто-то за ними пристально наблюдает. Груня навалилась на плечо названой мамы, сон видела, будто идет к ней Федька Козин, тянет руки, зовет обратно. Но на пути его встал Устин, грозит своим винчестером. На Устина сверху упал огромный орел, схватил Устина и унес в сопки.
Показалось бабе Уляше, что она видела за окном бороду Степана Бережнова. Руки сжали винтовку. Достала патрон. Нет, баба Уляша живьем в руки не дастся, схватит Бережнов – убьет ее. А жить-то осталось… Прикроет собой негаданную дочку. Распахнулась дверь, ворвался морозный пар, а с паром ввалились в вокзальчик Исак Лагутин, Мефодий Журавлев, Венедикт Бережнов и сам голова – Степан Бережнов, с ними два полицейских. Идут на бабу Уляшу. Та чуть прикрыла глаза, будто спит.
Полицейский положил ей руку на плечо. Баба Уляша вскочила, закричала:
– Груша, убегай! Я их осажу! – вскинула винтовку, но кто-то снизу ударил ей по винтовке, грохнул выстрел, пуля тесанула по потолку, посыпалась известковая крошка. Скрутили. Звякнули наручники.
Груня вскочила с узла, сунула руки в карман, отпрыгнула к стене, выставила вперед браунинг, подарок пристава Баулина. А тут и сам Баулин ворвался.
– Вот она, убивица купца Безродного! Вяжите ее! Попалась, воровка! Теперь я с тобой рассчитаюсь!
Погорячился Баулин, незачем было ему говорить эти слова. Много раз смерть обходила его. Много…
Баулин рвал револьвер из кобуры, но не мог вырвать. Злая усмешка скользнула по лицу Груни. Она медленно подняла браунинг, плавно нажала на спуск, хлопнул выстрел. Баулин качнулся и начал оседать. Тонкая струя крови брызнула из головы. Упал. Затих. И полицейские и староверы тоже замерли. Боялись пошевельнуться. Голос Груни заставил их вздрогнуть:
– Вот еще одним бандитом стало меньше на земле. Возьмите мой браунинг. Отпустите маму Уляшу. Я сдаюсь.
Все обернулись к бабе Уляше. Она лежала на узлах, будто прикорнула на чуток. Была мертва. Не выдержало изношенное сердце, остановилось в страхе за свою названую дочь. Потянулись мужики к шапкам. Замерли перед бабой Уляшей. Про Баулина и забыли – надо ли помнить о таком человеке? Баба Уляша своей была. Умерла, унесла с собой многие тайны братии. Царство ей небесное.
Груню втолкнули в общую камеру, битком набитую проститутками, воровками, аферистками. Все они грязны, завшивлены, косматы. Спертый запах от людского пота и параши. Не продохнуть. А Груня, свежая с мороза, чистая, нарядная, остановилась посредине камеры деревянной спасской тюрьмы. Зашумел, заворошился вшивый клубок арестанток, они начали спрыгивать с нар, окружать Груню. Одна тронула колонковую шубку – хороша! Такой шубке на барахолке цена тысяча рублей. Другая потянула за конец пуховой шали – мягкая, теплая, ей тоже цена немалая. Третья наклонилась, тронула грязной рукой расписные пимы. Эко вырядилась, будто не в тюрьму собралась, а на свадьбу.
