Михайло Старицкий - РУИНА
Освоившись с сумраком, они заметили, что входная и выходная двери были завешены тяжелыми кылымами, а у стола, на котором стояла лишь одна свеча, сидели какими-то мрачными тенями обозный Забела, Самойлович, Домонтович и Мокриевич.
При виде вошедших все поднялись со своих мест.
Танеев и Неелов приветствовали по обычаю хозяина и гостей его и, сбросивши шапки и зипуны, заняли почетные места за столом.
— Панове старшины, — заговорил Неелов, — мы пришли совет с вами держать… вы верные слуги московские, говорите перед боярином нашим все, что знаете, как бы в самом Московском приказе.
Все старшины оглянулись на Самойловича, словно ожидая, чтобы он сказал первое слово.
Наступило минутное молчание.
— О, Боже наш! — заговорил Самойлович, глубоко вздохнувши и поднимая глаза к иконе. — Клялись мы служить гетману верно и повиноваться ему во всем, но клялись и говорить всегда правду. А потому и слушайте нас, шановные бояре, все расскажем мы вам, как на духу, а вы уже что сами умыслите, что скажете нам делать, то мы и чинить станем.
LVIII
Самойлович сделал маленькую паузу и затем продолжал со слезами на глазах:
— Беда великая, печаль неутешная настали на Украйне. По наущению дьявольскому, гетман наш забыл страх Божий, великому государю изменил вероломно. Не верил я вчинку лихому, да Господь устами отрока выявил правду, а потом ясный боярин Неелов сам своей персоной удостоверился в злых умыслах гетмана. Так вот я и повторяю, что гетман наш изменник и соединился с Дорошенком под державу турецкого султана. Присылал Дорошенко к нашему гетману чернеца с Стасовым образом, и на том образе присягнул ему гетман наш, чтобы быть ему с Дорошенко под державой басурманской, и 24 тысячи ефимков дал наш гетман Дорошенку на наем охотного войска.
— Ох, а на кого они эти войска собирают! — продолжал Мокриевич. — Я — писарь генеральный, привел меня Демьян к вере и велел писать про московские дела такое, чего в Москве и не бывало, все затем, чтобы отвратить Украйну от Москвы.
— Потом созвал нас, старшину, — подхватил Домонтович, — и говорил нам: «Пишут, мол, мне из Москвы, чтобы я всю старшину собрал да к москалям сослал, а они уже там, панове, зашлют вас всех в Сибирь». Всех Сибирью стращает, лишь бы отвратить от Москвы.
— Меня тоже призывал к себе одного ночью, — заговорил Думитрашка, — завел в комнату и велел Спасов образ целовать на том, чтобы мне быть с ним заодно и царских ратных людей, что в Батурине и в иных городах, побивать. Только я такой присяги не ставлю в присягу, потому что присягал неволею, убоясь смерти. А по своему прежнему обещанию готов служить Москве верой и правдой, хотя бы меня гетман велел по членам разнять.
— Всех нас склоняет гетман к измене, — заговорили разом старшины, — только мы клялись в Московской протекции пребывать и не можем клятвы своей изменить, а коли вы его от прелести басурманской не отвратите, так придется нам всем бежать этой ночью отсюда, потому что прикажет он нас побить или в воду покидать за то, что мы в измене с ним быть не хотим. Да и вас, бояре, как бы не связал он да в Крым не отослал. Уже давно бы он над тобою, Неелов, и над стрельцами что-либо худое учинил, кабы мы не берегли вас.
— Дела, — протянул Танеев, у которого от одного напоминания о Крыме волосы поднялись на голове и мурашки забегали по телу.
А слова старшины были довольно правдоподобны: всего можно было ожидать от бешеного гетмана. Танееву вспомнились кровавые расправы со стрельцами при Бруховецком, и холодный ужас охватил его с ног до головы. А старшины передавали между тем один за другим все более и более ужасные сведения о заговоре, составленном между безбожным Дорошенко и Многогрешным для погибели Москвы.
— Высокошановные бояре, — заговорил снова Самойлович, когда старшины достаточно высказались, — для того мы и просили вас пожаловать сюда, чтобы высказать вам все, что мы знаем, а вы уже решайте, что делать, только решайте сегодня, потому что завтра будет уже поздно. Завтра гетман идет на правый берег, пускает слух, будто в Киев Богу молиться, на самом же деле только для того, чтобы видеться с Дорошенком в Печерском монастыре. Если мы сего злохищного волка теперь не задержим, то уж он из Киева назад в Батурин не вернется, а отдаст казакам приказ побивать стрельцов, и начнется с сего кровопролитие великое и зачатие к войне.
— Нет, нет! — произнес решительно Неелов. — Выпускать нам крамольника из Батурина невозможно, понеже, коли подымется мятеж, погибнем все до единого.
— А как задержать его? Смотрите, панове, не вышло бы тоже кровопролития? — возразил Танеев, теперь уже проклинавший себя в душе за то, что согласился приехать сюда.
— О том, боярин, не беспокойся, — заговорил Самойлович, — лишь бы твое соизволение было, а мятежа никакого не будет: гетманской надворной команды теперь нет в Батурине. Стрельцы всюду на воротах и на фортках стоят. Мы, старшины, этой ночью волка свяжем и отдадим его Григорию Неелову.
— А я его с стрельцами и отправлю в Путивль, — добавил Неелов, — и, написав его вины, сам повезу в Москву.
— А в Путивль из Батурина можно конно поспеть в одну ночь, — вставил Самойлович, — пока утро настанет, все кончено будет, без шума и кровопролития.
Но Танеев, видимо, не решался еще дать своего разрешения на такое рискованное дело.
— А как узнает войско о том, что гетмана забрали, не подняли бы бунта?
— Не бойся того, боярин! — воскликнул Думитрашка. — Гетмана никто не любит в войске, безмерно жесток и с казаками, и с старшиной, боятся его только, а всяк Бога благословит, коли от сего злохищника Украйну избавят.
— Невозможно нам его выпускать, невозможно, — заговорили разом старшины, — надобно его взять под караул сегодня же ночью, до рассвета!
Неелов также поддержал старшин.
С минуту еще Танеев раздумывал.
— Ну, что ж! — произнес он наконец. — Коли надо под караул брать, так берите, а повезу его и я с вами нынешней же ночью. Управитесь ли?
— Ступай, боярин, домой и жди нас, через полчаса все будет готово, — ответили старшины.
— Ну с Богом! — произнес Танеев, подымаясь с места и крестясь на образа. — Господь да благословит святое дело…
Все встали.
Казаки набросили на себя свои темные кереи, бояре оделись в стрелецкие зипуны, и все семь фигур осторожно и бесшумно вышли из будынка.
Спустившись с крыльца, они пошли по протоптанной тропинке и вышли через скрывавшуюся в частоколе калитку в узкую пустынную уличку, прилегавшую ко двору пана обозного.
Здесь фигуры разделились. Танеев в сопровождении одного провожатого отправился к дому Неелова, чтобы отдать распоряжение своим людям немедленно готовиться в путь, а старшины с Нееловым направились по направлению к Малому городу.
Все было тихо кругом.
Старшины прошли по безмолвным улицам города и поднялись в Малый город.
На воротах стояли стрельцы; они хотели было остановить вошедших, но, узнав в стрельце, идущем с ними, Неелова, молча расступились.
Старшины прошли во двор гетманский.
Так как команды гетманской не было на тот раз в Батурине, то и на воротах гетманских стояли также стрельцы.
Неелов остановился на минуту и, сказавши несколько слов начальнику стрельцов, последовал за старшинами в гетманский двор.
Кругом все спало.
Глубокая полночь, черная и безмолвная, царила над миром.
В темноте смутно выглядывали неуклюжими силуэтами погруженные в мрак постройки, только в намерзшем окне гетманской опочивальни виднелся красноватый свет лампады, горевшей перед образом каким-то кровавым пятном.
Пройдя двор, старшины вступили на ступени гетманского крыльца и вошли в сени.
Здесь поджидал их Горголя.
Не говоря ни слова, он отворил перед ними двери и, держа высоко над головой тонкую восковую свечку, пошел впереди.
Придерживая руками сабли, пошли старшины по тихим гетманским покоям…
Мрачная, страшная тишина царствовала кругом и нагоняла какой-то смутный ужас.
Самойлович невольно оглянулся; ему показалось, что кто-то идет за ними, но это были только чудовищно безобразные тени, бесшумно скользившие за ними по стенам, как будто и они хотели броситься на безоружного гетмана и задушить его под своей черной пеленой…
Перед дверью гетманской опочивальни все невольно остановились и затаили дыхание…
Горголя осторожно толкнул дверь рукою.
С легким скрипом растворилась дверь, и глазам злодеев представилась погруженная в полумрак гетманская опочивальня.
Гетман спал.
Открытое, прямое лицо его было спокойно, даже печально…
Лампадка перед образами горела кровавым пятном…
Освещенные ее сиянием темные лики святых глядели сурово и строго. На мгновение всем стало как-то жутко.
Но Думитрашка сделал товарищам знак следовать за собою, и первый переступил порог опочивальни.
Старшины последовали за ним, пушистый ковер заглушал их шаги…
