Михайло Старицкий - РУИНА
Сделавши здесь свое дело, Самойлович. опять возвратился в гетманские покои. Он был уверен, что Многогрешный при своем возбужденном состоянии выскажет теперь Танееву все, что таилось у него в глубине души, а потому ему желательно было, чтобы и Неелов сделался свидетелем этой беседы.
Он отыскал Неелова и пригласил его следовать за собой. При содействии Горголи они вошли в соседнюю с гетманской приемной комнату и заняли место у скрытого в стене потайного слухового окна.
Голос гетмана, громкий, сердитый, слышался явственно, но сразу было трудно разобрать, о чем он говорил.
Самойлович и Неелов начали внимательно вслушиваться и через несколько минут поняли, что речь шла о Киеве, но вот сердитый голос сразу оборвался, видимо, заговорил Танеев. Но не долго говорил он, — через минуту снова раздался гетманский голос, и так громко, так резко, что до слушателей совершенно ясно донеслись произнесенные им слова:
— Никаким словам вашим не верим. Чего очи наши не видали, а уши не слыхали, ничему тому не верим. Много нам писаного из Москвы посылают, только бумагою да ласковыми словами утешают, а правды никогда не объявят. Да только не думайте, что с дураками в прятки играете. Время пришло нам свой разум держать!
Снова в комнате стало тихо, — видимо, Танеев успокаивал гетмана, и вот опять раздался бешеный крик гетмана:
— Что толковать! Знаем мы, что вы тайно отдали Киев ляхам, для того и послов наших на совещание с польскими комиссарами не допустили, чтобы нам отдача Киева неведома была. Не саблею вы взяли нас и преславный город, — поддались мы под вашу руку доброхотно, для единой православной христианской веры, а коли вам город Клев и Запорожское Войско не надобны, так забирайте из наших городов своих стрельцов и воевод, сыщем мы с Войском Запорожским иного государя. Я, гетман, видя ваши неправды, решил сам за свой край стоять; тотчас после Светлого воскресения пойдем сами в польское государство великим собранием! Ну, а как над польским государством что-либо учинится, тогда и кому-то иному достанется!
Далее Самойлович и Неелов не могли уже разобрать слов гетмана: речь его становилась все возбужденнее и возбужденнее… Судя по ее тону, Самойлович заключил, что гетман уже окончательно вышел из себя.
Вот послышалась опять тихая речь Танеева, но не прошло и нескольких минут, как его перебил бешеный возглас гетмана:
— Все вы набрались от поляков их лукавых слов и нравов, и ты, Александр, коли еще раз ко мне с неправдой приедешь, то будешь в Крыму!
И вслед за этим двери гетманской приемной распахнулись, и из них вышел Танеев, весь красный и смущенный необычайно резким приемом гетмана.
— Что, слышал? — обратился Самойлович к Неелову.
— Слышал. Готовьтесь к вечеру, — ответил тихо Неелов, и приятели разошлись.
Наступил теплый зимний вечер, снег падал мягкими хлопьями, устилая белым пушистым ковром узкие улицы Батурина. На улицах было темно и пустынно, редко когда попадались запоздалые прохожие, закутанные в кереи. Кругом было тихо, безмолвно, только иногда ленивый лай собаки да протяжные окрики часовых, доносившиеся с городских стен, нарушали эту тишину.
В занесенных снегом домиках кое–где еще светились красноватым огоньком маленькие окна, но большинство домов было уже погружено в полную темноту.
Такая же темнота окутывала и дом начальника стрельцов, московского боярина Неелова.
А между тем в доме не спали.
В освещенной комнате боярина сидели друг против друга боярин Неелов и прибывший из Москвы посланец Танеев.
Стол был уставлен разными блюдами и фляжками, но все кушанья оставались нетронутыми.
Собеседники вели между собою важную и серьезную беседу.
— Ну, так что же ты о гетмане скажешь? — говорил Танеев, опершись бородой на руки и уставившись на Неелова своими выпуклыми глазами.
— Да что же говорить? Сказывал я тебе правду о нем и в первый твой приезд, а теперь еще больше скажу: не тот совсем гетман стал, и коли он еще с год на гетманстве просидит, дождемся мы великой беды.
— Что так?
— Атак, что, видимо, уже соединился он с Дорошенком. Совсем переменился. И со мной, и с моими сотниками обходится не по–прежнему: стрельцов по се время у ворот и у фортов малого города стояло по сту человек, а теперь велит ставить лишь по десяти. Ключи городские еще живут у меня, а как только приезжает кто, велит сейчас ключи к нему посылать. Против Москвы постоянно таковы речи говорит, что нам и слушать их негоже. С Дорошенко вечно тайно ссылается. На банкетах за его здоровье пьют и меня пить заставляют. Ох, уж совратил его сей Иуда- предатель!
— Так, так, — произнес в раздумье Танеев, — а знаешь ли ты, боярин, что Дорошенко челом бьет нам, чтобы Москва взяла его под свою крепкую руку?
— Ах, он предатель! — вскрикнул Неелов. — Да ведь он уже турку поддался!
— Так ли, боярин? Быть может, наговор все? Подумай сам, к чему бы он задаром в Москву посылал?
— Задаром? Эх, не знаешь ты, видно, боярин, что у этого волка на уме! И я то ведь прежде тоже думал, что все наговоры, а потом случай помог убедиться в его хитрости дьявольской.
И Неелов передал Танееву все мнимые мысли и намерения Дорошенко, в которых уже успел уверить его Самойлович, а также и неожиданное свидетельство мальчика, подслушавшего случайно разговор Многогрешного с Дорошенковым послом.
— Что он турку поддался, так это уж так верно, как то, что мы вот с тобой здесь за столом сидим. И вовлекает он в этот безбожный союз и Многогрешного. Да сам посуди, кабы не думал Многогрешный под турка идти, посмел ли бы он таковы речи против Москвы говорить.
— Д–да, говорит уж такое, что слушать страшно. Стращал меня тем сегодня, что сыщет себе другого государя, что на Москву войной пойдет, что меня, коли еще раз к нему приеду, в Крым зашлет.
— Вот видишь ли, Александр Иванович, а ведь он такой человек: что у него на уме, то и на языке. Того ради и мы здесь ни живы ни мертвы сидим, да и старшины все в страхе пребывают, как бы он, озлившись, не велел и нас, и их связать да в Крым к хану на поклон отправить. А завтра, слышишь, собираются на правый берег ехать…
— Ох, уж недаром он туда поедет…
— Так что же нам делать, боярин?..
— Ковать железо, пока горячо. Народ ведь, сам знаешь, худоумен здесь и изменчив… Не дай Бог чего, так ведь многие головы к Многогрешному пристанут и возгорится тогда такой огонь, как и при Бруховецком. Того ради и не должны мы допустить сего. Самойлович и старшины, обозный да Думитрашка Райча да писарь генеральный верны нам, они мне крест целовали на том, чтобы пребывать век под Москвой. Пойдем и усоветуемся с ними. Самойлович — голова, что он скажет, тому и быть.
— Коли идти, так идти, да только как мы ночью пойдем?
— Эх, Александр Иванович, батюшка, — усмехнулся Неелов, — тут-то мы только и крадемся по ночам, аки звери дикие, друг к другу. Да вот изволь переодеться еще в сей стрелецкий зипун. Челядинники гетмана всюду рыскают да присматривают за нами.
Через полчаса с заднего крыльца боярского дома вышли два стрельца и скользнули в ночную тьму.
Тихо, бесшумно начали пробираться они вдоль спящих улиц, осторожно ступая по пушистому снежному ковру.
Все было тихо, безмолвно кругом. Снег сыпал сверху большими тяжелыми хлопьями, погребая под своей пеленой всякий звук.
Но вот стрельцы обогнули несколько улиц и начали подходить к большому будынку обозного Забелы, темневшему уже издали какою-то громадною бесформенною массой.
Ни один луч света не освещал это тяжелое здание.
— Да ведь тут спят все? — произнес тихо Танеев.
— Тс, нас ждут! — шепнул Неелов и пошел вдоль дубового частокола, окружавшего дворище генерального обозного.
Сделавши так шагов пятьдесят, он нащупал рукою замок и, вложивши в него ключ, отворил маленькую дверку, в которую и вошли оба.
Узкая, утоптанная тяжелыми сапогами тропинка вела от калитки к дому.
Неелов осторожно запер калитку и пригласил Танеева следовать за собою. Они пошли по тропинке через огород и подошли к заднему крыльцу дома.
Кругом все было тихо. Весь двор пана обозного, очевидно, покоился глубоким сном.
Неелов и Танеев воровски пробрались на крыльцо и тут только заметили, что у дверей стояла какая-то темная фигура, закутанная в сиряк.
— Кто идет? — произнес тихо стоявший у дверей.
— Свои, — отвечал так же тихо Неелов, подымаясь на ступеньки.
— Зачем?
— Хозяина навестить.
— А что с хозяином?
— Болен, в постели лежит.
— Отчего?
— От наговора.
— А! Ну так пожалуйте с Богом! — произнесла уже более громко фигура, распахивая перед пришельцами двери.
— Думитрашка? — спросил Неелов.
— Он самый, боярин.
Все трое вошли в просторные сени.
Думитрашка засунул дверь на тяжелый засов и пригласил всех следовать за собой. В сенях было совершенно темно, так что двигаться надо было ощупью, соблюдая при этом величайшую осторожность. Наконец Думитрашка отворил тяжелую дверь, и Неелов с Танеевым вошли в слабо освещенный покой.
