Юрий Слепухин - Киммерийское лето
— Да, Вероника, вообще, во всем. Вот видишь, как получается… иногда нам действительно трудно понять друг друга. Я не только о тебе — у нас и с Андреем бывали подобные разговоры. Печально это, дружок. Но что делать… Так дома у вас отношения наладились?
— Да, Татьяна Викторовна, сейчас нормально…
— В конечном счете все это, может быть, окажется и к лучшему. Кризисы иногда бывают — ну, как разрядка, что ли… Налить тебе еще кофе?
— Да, пожалуйста.
— И ешь, не заставляй себя упрашивать. Послушай, давно хотела спросить — почему ты вдруг перестала носить форму?
— В десятом почти никто не носит…
— Ты, по-моему, никогда не стремилась быть как все.
Ника слегка покраснела.
— Вы понимаете… — сказала она, помолчав, — этот костюм, например, мне подарила мама… другие вещи тоже. Я думала, ей будет приятно…
— А-а, — Татьяна Викторовна тоже смутилась. — Прости, я не знала. Вот тебе, кстати, пример того, что сердце может подсказывать не только «в одном вопросе»…
Наступила пауза.
— Татьяна Викторовна, — сказала Ника негромко, — вы находите меня инфантильной?
— Почему именно тебя? Я говорила об инфантильности вашего поколения вообще, в целом.
— Но вы считаете, что я действительно не могу разбираться в жизни?
— Ника, даже взрослые не всегда могут в ней разобраться. Конечно, в твоем возрасте это трудно.
— В моем возрасте… другие уже выходят замуж.
— Да, я знаю, сейчас это модно — прямо из школы во Дворец бракосочетаний. А еще через полгода — в суд. Вы торопитесь жить, словно вас что-то подстегивает…
— Но раньше тоже выходили замуж совсем молодыми.
— Ты ошибаешься, в мое время это было редкостью.
— Нет, я имею в виду — еще раньше…
— А, ну конечно! Нина Чавчавадзе стала женой Грибоедова в пятнадцать лет. Но, видишь ли, девушек тогда и воспитывали совершенно иначе, их готовили к подчиненному положению, к безоговорочному признанию авторитета мужа во всем…
— Вы считаете, это было лучше?
Татьяна Викторовна пожала плечами:
— Для женщины — хуже, для семьи в целом — вероятно, лучше. Трудно сказать, Ника. Семья, во всяком случае, была прочнее. Правда, она держалась еще и церковным браком, это тоже нужно учитывать.
Ника долго молчала.
— Сейчас, наверное, многие выходят замуж без любви, — сказала она, не поднимая глаз. — Наверное, потому… так много разводов.
— Без любви? Сейчас как раз по любви-то и выходят. Кого сейчас могут выдать замуж против воли? Конечно, случаются браки по расчету — ради прописки, ради положения… но я не знаю, так ли уж их много. Большинство все-таки женится и выходит замуж по любви. Другой вопрос — всегда ли это настоящая любовь или только заменитель… Страсть, например. Чаще всего ошибаются именно в этом. Особенно если оба молоды и неопытны. Пей, у тебя кофе остынет. Или налить горячего?
— Нет, спасибо… — Ника взялась за чашку, но руки ее так дрожали, что она быстро спрятала их под стол. — Вы говорите — «молоды, неопытны»… Но ведь… все начинают молодыми и неопытными, и вообще — откуда этот опыт возьмется, пока не узнаешь все сама? И не проверишь себя — ну, хотя бы в браке…
— В браке? Слишком опасная проверка, дружок. И потом, видишь ли… можно рисковать собой, если хочется. Рисковать счастьем другого — это хуже… непростительно.
— Я понимаю, — сказала Ника совсем тихо.
— В брак можно вступать, когда чувствуешь себя к этому готовой. Когда уверена, что не сорвешься на первой трудности, не наделаешь такого, что потом жизни не хватит исправить… Когда есть чувство ответственности, понимаешь, и когда ты убеждена, что эта ответственность тебе по силам.
— Да, вы правы… наверное. Татьяна Викторовна, я пойду сейчас, мне пора. Извините, что отняла у вас столько времени.
— Я была рада с тобой поговорить, Ника, и очень жалею, что это не случилось раньше. Но скажи честно, тебе этот разговор что-нибудь дал? Ты поняла, что я хотела тебе сказать?
— Конечно, Татьяна Викторовна, я поняла… главное.
Они вышли в переднюю, Ника оделась, нерешительно взялась за портфель.
— Можно, я оставлю пока у вас? Я не еду сейчас домой, мне тут еще нужно… Я зайду за ним потом — или сегодня вечером, или на этих днях.
— Конечно, оставь. Вероника… послушай…
— Да, Татьяна Викторовна?
— Тебе ни о чем больше не хотелось со мной поговорить? Может быть… посоветоваться о чем-нибудь?
Ника, медленно натягивая перчатки, посмотрела на нее невидящим, словно обращенным внутрь взглядом.
— Нет, о чем же… До свиданья, Татьяна Викторовна, спасибо вам.
— Не за что, Ника. — Татьяна Викторовна обняла ее и поцеловала в лоб. — Звони, приходи, если что-нибудь…
— Конечно. Да, вот еще… как, вы сказали, это называется — ну, очищение страданием…
— Катарсис?
— Да, катарсис. Я просто забыла слово. Благодарю вас…
Она снова прошла в обратном направлении всю Ордынку, потом долго стояла на мосту, облокотившись на перила, глядя на золотые главы Кремля. Она пыталась припомнить, где здесь ближайшее почтовое отделение. Можно, конечно, дойти до Центрального телеграфа. Сейчас шесть часов. Если телеграмма не задержится, Дима получит ее около десяти и может успеть на какой-нибудь последний поезд. Есть, кажется, около часа ночи или даже позже. Завтра утром он будет здесь. Он позвонит, они договорятся о встрече — в десять, в одиннадцать…
Нет, это слишком скоро. Тянуть нельзя, она больше не имеет права тянуть, но и так скоро — нет. Хотя бы еще день, два…
К вечеру снова подморозило, снизу от реки тянуло промозглой сыростью, но Нику трясло не от холода. Нервная дрожь, которую она все время пыталась унять там, у Болховитиновой, овладела ею, едва она очутилась на улице. И даже ходьба не помогла, сейчас у нее дрожали руки, дрожали колени, даже в голове что-то дрожало. И при этом она чувствовала себя странно спокойной. Во всяком случае, теперь для нее все стало ясным. Или почти все. Она теперь понимала, откуда был этот страх, эта пустота при мыслях о будущем. Просто его уже не было — будущего. Такого, каким она по инерции продолжала себе его рисовать. Будущего вместе.
Нет, телеграмму она не отправит. Еще раз пережить завтра такой разговор, опять обо всем рассказывать? Этого она не выдержит. Лучше письмом. Письмо можно писать не спеша, обдумывая. Можно сказать в письме все до конца, и никто не будет перебивать тебя возражениями или уговорами. Потом, при встрече, все это, конечно, будет, но тогда уже все будет сказано. А письмо она напишет сегодня. Вернется домой и напишет. Сейчас. Только вот постоит здесь еще немного — пока еще ничего не сказано и не написано, — представит себе, что ничего не было, что сейчас декабрь, что у нее уже куплен билет на «стрелу»…
ГЛАВА 10
Письмо она отправила в воскресенье вечером. А в среду, двадцать пятого, позвонил Игнатьев. Ника ждала этого звонка уже накануне — ждала и боялась; она понимала, что не ответить на такое письмо он не может, но лучше бы написал, а звонить — к чему, она ведь просила, нарочно просила не звонить, услышать теперь его голос казалось ей непереносимым. Но она знала, что он позвонит, и знала даже, когда это случится. Во вторник вечером он не позвонил — значит, письмо придет завтра, а среда была у Игнатьева «библиотечным днем». Иногда он уходил в БАН, но чаще работал дома. Скорее всего, позвонит утром, как только принесут почту…
Когда около половины десятого раздался знакомый сигнал междугородного вызова, Ника схватилась за трубку почти с облегчением — что угодно, лишь бы кончилась эта пытка ожиданием!
— Алло, — сказала она негромко. — Дима?
— Здравствуй, родная! Никион, послушай, твое письмо пришло только вчера, я хотел позвонить вечером, но потом — понимаешь, не сразу разобрался, нужно было подумать…
— Я понимаю.
— Ты меня хорошо слышишь?
— Да, я слышу тебя.
— А то мне показалось… В общем, Ника, нам нужно увидеться.
— Я не могу приехать. И вообще — зачем?
— Нет-нет, Никион, я понимаю, что ты не можешь; я хочу сказать — сам приеду в Москву…
— Зачем? — повторила Ника.
— Нужно! Пойми, Никион, так нельзя…
— Что — нельзя? — спросила она уже через силу. — Дима, перечитай письмо еще раз. Там все сказано, больше я все равно не могу сказать ни слова. Неужели не понимаешь?
— Погоди! Я ведь не собираюсь требовать объяснений, Никион. Как ты могла подумать? Я просто хочу сказать — нельзя, чтобы мы расстались в этом письме…
— Дима. Важно, что мы расстаемся, понимаешь? А на чем и как — это совершенно все равно…
— Нет, Никион, нет, это не все равно, — терпеливо сказал Игнатьев. — В общем, это не телефонный разговор; ты разрешаешь мне приехать?
Ника долго молчала, закусив губу, слушая, как тоскливым комариным звоном поют под током семьсот тысяч метров провода, связывающего сейчас эту комнату со старой квартирой на Таврической.
