Зинаида Чиркова - Граф Никита Панин
Расписаны были и заслуги Разумовского: граф-де Кирилл гетманствует уже четырнадцать лет, у него большие земли в Малороссии, обязанной ему столь многим, несомненно, что и сыновья, «которые столь благородно воспитуются, будут подражать отцу».
«Того ради на усердное сие обещание желание просят малороссийские чины явить монаршее благоволение и утвердить указами дозволение избрать после нынешнего гетмана достойнейшего из сыновей его»…
Никита Иванович читал челобитную прежде Екатерины, вручил ей, едва она вернулась из Лифляндии.
— Что скажешь, Никита Иванович? — прочитав челобитную, спросила Панина Екатерина.
— Хороший предлог вовсе уничтожить власть гетмана, — спокойно ответил Никита Иванович.
— Как это? — удивилась Екатерина простоте ответа.
— Выйти из этого положения можно, только уговорив гетмана подать в отставку. Переговоры будут долгими, но иначе нельзя. Зарвался Кирилл Григорьевич.
— Что старшина скажет? — посетовала Екатерина.
— Кирилл Григорьевич края своего не знает, доверил все старшине, а она лихоимствует, спешит забирать еще оставшиеся свободными села. Русские чины сдерживают старшину, народу послабление дают…
— И опять ты прав, Никита Иванович…
— Пришлось и этот вопрос изучить, — скромно поклонился Панин.
Гетмана уговаривали долго. Пришлось отдать ему в содержание гетманское обеспечение в пятьдесят тысяч рублей да десять тысяч в пенсию из малороссийских доходов, да город Гадяч со всеми селами и деревнями, да Быковскую волость, да дом в Батурине — не дом, дворец.
Однако и с этой задачей справился Панин. Гетман в отставку подал, и гетманскую должность уничтожили, хоть и зарился на нее Григорий Орлов. Спросила совета о Григории Екатерина у Никиты Ивановича, хоть и знала, что никакой Орлов не гетман, а это возмущение может использовать против нее же.
— Последствия большие могут выйти, — ответил Панин.
И просьбу Григория оставила Екатерина без последствия.
Так лишилась Малороссия последнего гетмана и была отдана в российское подданство по всем российским законам…
Для управления Малороссией была создана коллегия, а президентом ее назначен генерал-губернатор края П. А. Румянцев.
«Лисий хвост и волчий рот» надо было иметь Румянцеву, чтобы успокоить малороссов. И он действовал точно по инструкции, данной ему для управления краем…
Иронический смех Панина был лучшим ответом прусскому королю на его беспокойство — Екатерина так укрепилась на престоле, что всякий слух о противлении ее власти мог вызвать только улыбку…
В один из ненастных зимних дней, когда над городом повисла туманная мгла и костры на перекрестках горели почти весь день и всю ночь, вошел, даже не вошел, а ворвался в кабинет Никиты Ивановича брат Петр.
Никита Иванович вскочил и кинулся навстречу брату. Обнялись и оба прослезились — давно не виделись, оба с нежностью относились друг к другу.
— Приехал, вот, — нескладицу забормотал Петр.
— По такой-то дороге, да по снегу, да в метель, — ласково выговорил Никита Иванович.
Никита Иванович все понял. Значит, беременна Марья Родионовна, будет и теперь на их старом засохшем дереве молодой росточек.
Вот радость-то.
— И по такой-то дороге да беременную жену взялся везти? — заревел он. — Вовсе у тебя ума не стало…
— А ничего, она у меня крепкая, — нежно ответил Петр Иванович.
— Сей же час к ней, да лекаря, медика придворного, да что из теплого, — заволновался Никита Иванович.
— Да у меня уж повитуха там хлопочет, к тебе вот только вырвался…
Никита Иванович опять хотел обругать брата, но времени на это уже не было — верный Федот скоро заложил карету, и братья помчались по туманному городу к старой квартире, которую снял еще Василий. С той поры она так и осталась пристанищем Паниных.
— Ежели сын народится, — говорил по дороге Петр Иванович, — Марья Родионовна решила в честь тебя Никитой назвать, а коли дочь — Катериной, — он грустно улыбнулся.
Катериной звали умершую жену Петра Ивановича.
— Зачем это Никитой, — нарочито сурово ответил старший брат, — будет, как я, старый пень, бобыль бобылем…
— И что ты в самом деле, неужели кругом девок нет? — сердился Петр.
— Да ведь не на всякую глаз упадет, а потом майся всю жизнь, — уклонился от ответа Никита Иванович.
Не мог же он признаться брату, что души не чает в Анне Строгановой, что без нее и жизни себе не представляет, а она — мужняя жена, и Синод развода не дает. Пришлось запросить даже в Ватикане Римскую церковь. Но и там не склонны разбивать церковный брак…
Синод опрашивает свидетелей, требует оснований для развода — родители говорят, и все знакомые тоже — ничем не ущемляет Александр Сергеевич своей жены, полную волю ей дал, содержит в роскоши и неге, чего еще надобно женщине? Да и дела тянутся такие десятилетиями — не спешат духовные лица. Вот если бы Екатерина вмешалась, но и она против, Строганов у нее на самом хорошем счету, и она не хочет ему несчастья. А он, видно, на все готов, чтобы не потерять красавицу Анну…
Никита Иванович тяжело вздохнул.
Они доехали скоро, хоть и полна была улица колдобинами мерзлой грязи.
И уже в крохотной передней, в холодных сенях услышали крик…
— Что, что, что? — закричал Петр Иванович и кинулся к лестнице, но ноги подвели его, и он тяжело осел прямо на приступку. Никита Иванович бросился вверх, обогнул брата и подскочил к низкой двери, ведущей в светелку. Рывком распахнул и вбежал внутрь, но остановился на пороге, смущенный и растерянный. Низкая и широкая комната была жарко натоплена, запахи лекарств и трав носились в воздухе, а на широкой белой кровати, стоящей прямо посредине, горой возвышалась Марья Родионовна.
Рот ее широко раскрылся в крике, а стоящая рядом старуха в белом, повязанном по самые брови платке и кожаном фартуке приговаривала спокойно и негромко:
— Кричи, кричи, милая, легче будет, никому нет до тебя дела…
Увидев Никиту Ивановича в шубе и заиндевевшей шапке; Мария Родионовна кричать не перестала, но замахала рукой, указывая повитухе на вошедшего.
— Ой, бесстыдник, — обернулась к нему повитуха, — пошел вон, не видишь, женщина рожает, а он зенки вылупил…
Смущенный и растерянный Никита Иванович попятился, закрыл дверь и потихоньку спустился к брату, все еще тяжело дышавшему на приступке лестницы.
— Что, что? — не уставал он повторять…
— Повитуха там, — смущенно забормотал Никита Иванович, — прогнала меня, «бесстыдником» назвала.
Петр Иванович бессильно замолчал, а потом как спохватился:
— Что-то рано, неуж с самой первой ночи? — и покраснел под взглядом Никиты Ивановича.
Ноги его отошли, и он тяжело встал, провел брата в низкую просторную горницу.
Крик все продолжался, и оба они, поеживаясь, сбросили шубы, присели к столу. Дворовые девушки то и дело проносились через горницу — то с большим тазом в руках, то с ушатом горячей воды, то с полотенцами.
На них никто не обращал внимания.
— Как она кричит, — морщился, как от зубной боли, Петр Иванович, — Катюша так никогда не кричала, постонет немного и все…
— Значит, здорова, коли так кричит, — смущенно отзывался Никита Иванович, успокаивая брата.
Наконец кто-то из дворни догадался принести самовар, они налили чаю в чашки, но сидели, не притрагиваясь ни к чаю, ни к меду, поставленному на большом круглом столе, ни к мелким баранкам, насыпанным в резное деревянное блюдо.
Никита Иванович еще никогда не был в таком положении, не доводилось ему слышать криков роженицы, и он страдальчески морщил брови при каждом стоне. Ему хотелось хоть что-то сказать брату, но он не смел и рта раскрыть.
Крики смолкли, наверху зашуршали, забегали, засуетились. Потом опять закричала женщина, так протяжно, воюще, по-звериному, что Никита Иванович содрогнулся. Так, значит, страдает женщина, дарующая жизнь младенцу…
Петр Иванович уже немного отошел и все рвался идти наверх, но Никита Иванович удерживал его.
— Помочь ты ничем не можешь, повитуха строгая, — говорил он, — сиди уж, безногий…
Петр Иванович болезненно морщился, страдальчески кривил рот и говорил, говорил, словно желая словами заглушить крик жены…
Они сидели так долго, что казалось, никогда не кончатся эти стоны в промежутках между криками тоскливой боли, беготня и шум наверху.
Голос Марии Родионовны поднялся до такого истошного визга, что Никита Иванович вздрогнул, а Петр побледнел и сидел, словно приговоренный к казни.
Немного погодя раздался странный мяукающий писк…
Наверху еще пошуршали, пошумели, пробежали девки с тазами, наполненными чем-то красным. И в дверях светелки появилась суровая повитуха.
