Борис Дедюхин - Василий I. Книга первая
— Господь редко посылает нам государей высокоумных — одного в сто лет: был Владимир Святославович, через век — Владимир Мономах, еще через сто лет — Александр Ярославович, а в нашу пору — Дмитрий Иванович. Счастлив я тем одним, что сподобился собственными очами зреть в овраге Рыбий Верх большой камень, на котором отпечатлелась ступня святого Александра Ярославовича, больше ста лет прошло, но вот пришел он в Госпожин день на помощь твоему батюшке. Прохлаждался я в сени Зеленой Дубравы, что за одну ночь выросла на берегу Смолки и укрыла собой потаенный полк. А на берегу Красивой Мечи окаменевший татарский всадник есть: переплыл он через речку, оглянулся — видит, никого больше в живых нет, всех «урусы» изничтожили, ну и окаменел от ужаса. И на том месте, где Дмитрия Ивановича после скончания битвы израненного, в шеломе побитом, в кольчуге иссеченной отыскали, со скорбью постоял я…
— А где это место?
— В трех верстах от Красного Холма, в березовой рощице у оврага, который тоже называется Березовым и в Смолку справа впадает. — То ли правду говорил, то ли с чужих слов чьих-то пересказывал лжемитрополит, но Василий каждому его слову внимал, доверием и симпатией проникался к нему[65].
А Киприан — темна вода во облацех воздушных… Помнится, он все попрекал отца каменным кремлем, а нынче и младенцу ясно, сколь мудр и дальновиден был великий князь московский. Деревянный кремль прадеда Ивана Калиты как бы ни был крепок, все равно был податлив, а от примета вовсе не имел спасения: приметут враги к стене крепостной Кучу сухого хвороста, запалят фитиль, бросят его издали — и ничем уж не зальешь, не задуешь. А об отцовский каменный литовский князь Ольгерд три раза копье свое поломал с досады.
Когда впервые Василий вместе с Киприаном прибыл к Витовту, то митрополит рассказал историю последнего похода Ольгерда на Москву в совершенно неверном, умышленно искаженном виде. После того как гусляры (не случайно, надо думать, а по велению Витовта, желавшего сделать приятное московскому княжичу) слаженно пропели песню, в которой были и таковы слова: «Ай не дам я вам теперь прощеньица, ай не дам я вам да благословеньица, это ехать вам да на святую Русь; еще же кто езжал да на святую Русь, ай счастлив с Руси да не выезживал», — Киприан то ли по оплошности, то ли свои какие-то тайные цели преследуя, возразил: «Не совсем это так… А правильнее, вовсе не так — что «не выезживал»… Когда Дмитрий Иванович московский, надменный успехами своего оружия, хотел отнять у Литвы Витебск, Полоцк и Киев, то прислал Ольгерду кремень, огниво, саблю и велел объявить, что россияне намерены в Святую неделю похристосоваться с ним в Вильне огнем и железом. Ольгерд же тотчас выступил со своей кованой ратью в середине Великого поста, вел Дмитриевых послов до Можайска, там отпустил их и, давши им зажженный фитиль, сказал: «Отвезите его к вашему князю. Ему не нужно искать меня в Вильне, ибо я буду в Москве с красным яйцом прежде, нежели этот фитиль угаснет». Как вздумал, так и сделал. Послы уведомили Дмитрия Ивановича о решении Ольгерда в день Пасхи, когда он шел к заутрене. А восходящее солнце озарило уж на Поклонной горе литовский стан. Дмитрий Иванович пришел в великий испуг и изумление, запросил мир. Ольгерд согласился на это, но взял с россиян много серебра и все их владения до реки Угры. Ольгерд вошел со своими боярами в кремль, ударил копьем в стену на память Москве и вручил красное яйцо Дмитрию.
«Это лжа! — вспыхнул Василий. — Николи не ступала нога Ольгерда в московский кремль. Трижды приходил он на Русь и трижды уходил ни с чем, отец мог бы его гнать до самой Вильны!»
«Верно княжич говорит, — поддержал Витовт. — Верно, что николи не ступала нога Ольгерда, как и наследника его Ягайлы (да и моя тоже), в Московский Кремль и никто еще счастливо из Руси не выезживал, не зря в песне молвится. А ты, святитель, путаешь что-то, ведь и Угра-река николи не была границей между Ольгердовым и Дмитриевым государствами».
Василий с благодарным восторгом смотрел на Витовта, все больше нравился ему этот нестарый еще, красивый человек со спокойным и добрым взглядом глубоко посаженных серых глаз, с речью неторопливой и разумной. Радуясь возможности выйти из душевного плена, в котором он почувствовал себя тогда после встречи с Киприаном, Василий сказал дерзко, с вызовом: «Я думаю, преосвященный, ты иначе ту историю с моим отцом и Ольгердом излагать должон. Так, как я слышал, как оно и было. А было так. Бежал из Руси Ольгерд без памяти. В одной из встречных русских деревень рябая крестьянская курица выскочила на улицу и со страху, увидев кованую рать, снесла яйцо прямо на пыльной дороге. Ольгерд не велел никому трогать того яйца, дабы гнев отца моего не вызвать. Обыкновенное то было яйцо, не красное…»
Было ли так на самом деле, придумано ли так складно — не суть: важно, что каменные стены, которыми Киприан попрекал отца, навсегда отбили у Ольгерда охоту ходить на Русь.
Хитр и пролазчив Киприан — это да, но и в том мог убедиться княжич, что верит митрополит в высокое предназначение Руси, в ее великое будущее, потому-то так жаждет утверждения на митрополичьей кафедре всея Руси, а не одной лишь Малой Украйны. Перед расставанием спросил его Василий:
— В Сарае я слышал от многих важных татар, что отец мой не должен был никак победить Мамая, а победил, что будто бы Мамай много сильнее был?
— Верно. Много сильнее была Орда московского воинства.
— Как же так? Почему же отец победил?
— Потому что за Дмитрием Ивановичем стояла святая Русь, вера православная, она — как свет, как закваска, хранит не только свой народ, но и всю вселенную, потому что угодники Божии, как преподобный игумен Сергий, благословивший твоего батюшку на рать, молитвенники русские ходатайствуют за мир, и мир стоит их святыми молитвами. Вспомни-ка древние времена, Гоморру и Содом. Там было великое нечестие, страшный грех творили жители этих городов, о грехе этом ни языком говорить, ни ушами слышать. И когда Господь пришел к Аврааму, тот стал просить: «Господи, а если пятьдесят праведников будет в Гоморре и Содоме, пожжешь Ты огнем города или нет?» И сказал Господь: «Нет, ради этих праведников Я буду терпеть беззакония жителей». Тогда Авраам стал уменьшать число молитвенников: «А если сорок пять?» — «Потерплю», — сказал Господь. «А если сорок… тридцать… двадцать?» — «Потерплю». — «А если десять?» — «И если десять праведников будет в Гоморре и Содоме, — говорил Господь, — Я не предам огню, не сожгу эти города». Вот как велики пред Господом молитвенники за народ. Ради них Господь терпит беззакония многих грешников. Но там не оказалось и десяти праведников, и поэтому города Гоморра и Содом сожжены огнем. И кто бывал там, видел, что крутом нет растительности, там Мертвое море, очень соленое, ни одна рыба там не живет. Это море всем напоминает о смерти, о наказании, о том, что беззаконники так же все погибнут, как жители Гоморры и Содома. А вот на Руси есть праведники, многие молитвенники, люди ангельской жизни, и потому Господь хранит веру православную, хранит церкви и монастыри, хранит Русь.
Глава XV. Юность не отойдет от нас
Историческое значение каждого русского человека измеряется его заслугами родине, его человеческое достоинство — силою его патриотизма.
Н. Чернышевский 1Василий ждал отца в думной палате. Не узнал он заново отстроенной после Тохтамышева нашествия Москвы, незнакомо ему было расположение палат и теремов в великокняжеском новом дворце, удивился он и войдя в думную: никогда не было у отца такой вивлеофики — книги занимали целую стену. Выходит, правильные сведения были у Киприана, сказавшего, что отец не одну только силу меча стал ценить, но к книжности и учености оборотился.
Провожая Василия во дворец, окольничий Тимофей Вельяминов сказал с плохо скрываемым беспокойством:
— Отца с сыном и сам Господь Бог не рассудит.
И тишина во дворце — словно бы не утренний ранний час, а сон послеобеденный.
Но вот шаги, тяжелые и неспешные, так только великий князь ходит.
Первое, что бросилось Василию в глаза, когда увидел он отца, — усталость. Она заметна была и в незнакомо-жестких складках губ, и во взгляде, всегда таком открытом и жадном до жизни, а ныне потускневшем и безучастливом: ни удивления, ни радости, ни простого даже, кажется, любопытства в глазах под близко сведенными бровями, словно бы не было пятилетней разлуки отца с сыном, словно бы лишь на минуту вышел великий князь из палаты и снова вернулся к княжичу для продолжения привычного, пошлого разговора.
Обнялись суховато, сдержанно. Василий почувствовал под руками выступающие через одежду бугры мускулов, и отец будто невзначай ощупал сыну плечи и, видно, доволен остался, произнес вполголоса, словно бы для себя одного:
