Григорий Чхартишвили - Аристономия
– Петр Кириллович! – вскричал Антон в ужасе и негодовании. – Вы хотите, чтобы я выдал человека, спасшего мне жизнь, на муки и смерть? Вы этого от меня хотите? Может быть, мне еще его поцеловать, как Иуда Искариот?
Бердышев насупился.
– Нашел Иисуса Христа! О каком поцелуе ты говоришь? Скажи, если ты опознал опасного преступника – убийцу, маньяка, душегуба, растлителя детей, – разве ты не сдашь его защитникам закона? Бляхин и Долотов вдесятеро страшнее любого Джека Потрошителя. И в миллион раз опасней.
А дальше он неожиданно заговорил о том же, про что Антон думал все последние дни.
– Большинство людей не злодеи. И те, что поддерживают красных, тоже никакие не выродки. С ними можно и нужно разговаривать, находить правильные слова, чтобы достучаться до умов и сердец. Не сомневаюсь, что рядовые подпольщики в основной своей массе обыкновенные люди, замороченные коммунистической пропагандой. Я не то что убивать – я и арестовывать-то их не хочу. Пусть только не вредят, пусть подождут и посмотрят, какое мы здесь построим государство. Потом сами разберутся, где правда. Однако есть на свете особы, разговаривать с которыми бесполезно. Их души черны беспросветно. Ты думаешь, Ленин с Троцким не знают, чем Зло отличается от Добра? Отлично знают, это весьма образованные господа. Знают, но намеренно переворачивают мораль и истину с ног на голову. Таковы все твердокаменные большевики. Они как раковые клетки, их нужно выжигать и вырезать, пока они не заразили всё вокруг…
– Рак не заразен, – буркнул Антон, чувствуя, что поддается доводам, а еще больше голосу, к которому привык относиться с абсолютным доверием.
– Забыл, что имею дело с медиком. – Бердышев рассмеялся, но взгляд остался холодным. – Черт бы побрал все метафоры, но коли уж начал… Хорошо, представь, что Долотов – инъекция смертоносной бациллы. С каждым днем действие этого яда будет бесконтрольно расширяться. И ты – единственный эпидемиолог, способный локализовать вспышку чумы. – Он грустно покачал головой. – Я знаю, тебе отвратительна роль филера. Ты ведь про себя именно так это называешь? Не буду скрывать, что глубоко презираю интеллигентское чистоплюйство. Это из-за него мы профукали Россию и теперь расплачиваемся миллионами жизней, неисчислимыми страданиями. Из-за того, что чудесные витии вроде покойного Знаменского не решились пролить немного крови, вовремя применив скальпель, сейчас по всей России рубят топорами по живому мясу…
Вдруг Бердышев, словно рассердившись на себя, махнул рукой.
– Что я тебя убеждаю? Ты взрослый человек. Решай сам. Не хочешь помогать – возвращайся к себе. Не будем тратить драгоценное время.
Неизвестно, поддался бы Антон, если б Петр Кириллович продолжал его уговаривать. Наверное, начал бы возражать, выдвигать контраргументы, но брезгливая гримаса, исказившая лицо самого важного в Антоновой жизни человека, сделала всякие споры невозможными.
– Тогда вот что… – Медленно, удивляясь твердости собственного голоса, Антон стал излагать идею, только что пришедшую ему в голову и на ходу облекавшуюся в слова. – Я согласен, но у меня два условия.
Никогда бы не подумал, что способен выдвигать условия Бердышеву. Тот смотрел уже не брезгливо, а удивленно.
– …Указать Бляхина исподтишка, из безопасного укрытия – на это я не пойду. Вы ставите меня в невозможную ситуацию, и оправдание здесь может быть только одно: если я поставлю на кон свою жизнь…
Мысленно поморщился: «на кон» – что за дешевый драматизм! Момент, однако, был не такой, чтобы оттачивать стиль.
– Если появится Бляхин, я подойду к нему. Будто это случайная встреча. Обрадуюсь, еще раз поблагодарю за спасение. Пообещаю никому не говорить, что он чекист. Предложу любую помощь. Очень возможно, что он заинтересуется. У меня ведь есть удостоверение правительственного советника. Подпольщикам нужны такие связи.
– Гениально! – вскричал полковник. – Мы можем назначить вам должность и поаппетитней! Я восхищен вашим протеже, Петр Кириллович!
Но не от Патрикеева ждал Антон одобрения. Бердышев же пока молчал.
– Ты сказал «два условия». Какое второе?
– Сначала примите первое.
Оказывается, проявлять твердость приятно. Разумеется, Петр Кириллович примет первое условие, но пусть проговорит это вслух. Антон смотрел на своего покровителя с вызовом.
– Петр Кириллович, гарантирую вам, мы позаботимся о безопасности нашего героя. Я задействую самых лучших людей и буду лично руководить операцией прикрытия! – Полковник умоляюще сложил руки. – Идея – чистое золото! Я всегда говорил, что самые лучшие агенты получаются из интеллигентов, ибо тут изобретательность ума и твердые моральные принципы.
«Что я делаю?!» – метнулась мучительная мысль.
– Я… я горжусь тобой, Антон.
Невероятная вещь – глаза Бердышева повлажнели.
И отступать стало некуда.
* * *Весь следующий день Антон предавался исконно интеллигентскому виду самоистязания: полемизировал с собой. Диспут происходил в месте, будто специально придуманном для подобного занятия – можно даже сказать, символическом. Наблюдателя усадили в подсобку кофейни «Норд», по сути дела в большой посудный шкаф, приспособленный контрразведкой для присмотра за посетителями. В каморке имелось большое окно, которое со стороны зала прикидывалось зеркалом. Антон пытался иронизировать: интеллигенция, запертая в чулан истории, – но легко отнестись к ситуации не получалось. Было тесно, душно, а более всего унизительно.
В середине дня сотрудник Патрикеева, работавший в кафе официантом, принес обед, очень недурной, и ужасно удивился, когда клиент потребовал счет. Спорить не стал и деньги взял, однако можно было не сомневаться: положит себе в карман, и об Антоновой принципиальности никто не узнает. Наплевать! Антон сделал этот жест не для полковника Патрикеева, а ради самого себя. Он не за харчи у них тут служит, а по собственному выбору и на определенных условиях, которые всё меняют.
Второе условие было спасательным кругом, который удерживал на плаву чувство собственного достоинства.
– Этого я гарантировать не могу, – рассердился Бердышев. – Что если у твоего Бляхина руки по локоть в крови?
Антон даже обрадовался.
– Не можете гарантировать – тогда ловите его без меня. Но если в вашей операции участвую я, вы должны дать слово, что этот человек будет выпущен из Крыма целым и невредимым.
– С моей стороны возражений нет, – быстро сказал Патрикеев. – Если, конечно, Бляхин будет вести себя разумно и поможет следствию.
– Он и так вам поможет. Через него вы доберетесь до товарища Долотова. Поэтому никаких допросов. Просто отпускаете, и всё. Если не согласны – прощайте.
Должно быть, полковник прочел в глазах молодого человека надежду, потому что спорить больше не пытался.
– Хорошо, условие принято. По-человечески я вас понимаю. Наверное, и сам поступил бы так же.
Но этому лису патрикеевичу доверия никакого не было, Антон смотрел только на Бердышева.
Тот, помолчав, отчеканил:
– Ладно. Если Бляхин вольно или невольно выведет контрразведку на большевистского эмиссара, твоего знакомого отпустят, не причинив ему вреда. Обещаю.
Слову Петра Кирилловича не поверить было невозможно. Последняя надежда угасла. Вот результат: сиди в темном закуте, где на стеллажах поблескивают тарелки, блюдца, чашки, и занимайся самоедством.
В этих пародийных декорациях доводы Петра Кирилловича уже не казались убедительными. Какой к черту эпидемиолог! Шпик с потугами на благородство. Иуда, ради успокоения совести жертвующий тридцать сребреников на благотворительность.
Несколько раз Антон порывался сбежать, но удерживало соображение, от которого не отмахнешься.
Если сведения контрразведки верны и большевистский эмиссар восстанавливает контакты с ячейками именно через своего помощника, Бляхина в конце концов вычислят и без опознавателя. Люди Патрикеева будут брать на заметку всех посетителей кафе, кто активно общается с разными людьми; отсеют маклеров со спекулянтами, установят слежку за подозрительными. Рано или поздно Бляхин все равно попадется. Но, во-первых, из-за проволочки оживет часть большевистской диверсионной сети, что будет губительно для Крыма. А во-вторых, если Бляхин угодит в лапы полковника Патрикеева безо всяких условий, то живым не выйдет. То есть участие Антона в операции не только поможет делу белой республики, но и спасет человека от гибели.
Подобные резоны на время успокаивали. Но потом стрельнет мысль: «Знала бы мать. Что бы она сказала? А отец?» – и все логические оправдания обесценивались.
Однако представить Марка Константиновича и Татьяну Ипатьевну живущими в России 1920 года было совершенно невозможно. Всё равно что вообразить, будто Чехов по-прежнему гуляет по Ялте, а Толстой в Ясной Поляне ведет переговоры с местным комбедом. Та Россия отправилась на музейное хранение; эпоха, в которой жили родители, окончилась. В сущности, они превосходно сделали, что умерли.
