Степан Злобин - Степан Разин
– В покров?! – перебил Степан.
Он впервые слышал о смерти Василия Уса и вдруг устыдился, что сам даже и не спросил о нем, о его здоровье, но в то же время словно почувствовал облегченье: ему все время было горько сознание, что Василий считает его нарушителем клятвы, данной при первой их встрече в лесу.
Значит, Василий скончался, еще не зная о позорном и страшном конце симбирских событий.
– Помер в покров, – подтвердил старик. – Перед смертью он есаулов собрал, всю старшину, велел держаться тебя теснее, не отступать от тебя. Шелудяк и мы, все иные, клятвой ему поклялись и крест целовали, что не отступим... Лишь знака ждем твоего. Ну что ж, Тимофеич, – со вздохом сказал старик, – придешь ты к нам с казаками – у нас тогда добрая сила станет, а не придешь – и все равно нам на Волгу идти: народы зовут!..
– Не только на Волге зовут, Иван! – сказал Разин. – В иных местах тоже зовут. Вам на Волгу ударить, а мне иной будет путь, не время еще говорить, как пойду Только бы нам в одно время двинуть...
– Гонцов пришлешь, скажешь тогда?
– Пришлю. А вы мне обратно гонцов: в какой день идете, чтобы уж верно было...
– Ну, смотри, атаман! Голова у тебя ясна. Ты летишь высоко, тебе сверху всю Русскую землю видно, а все же скажу: гляди-ка ты лучше. Подсыльщиков спосылай в города да в уезды, проведай, как примут, – наставительно предостерег Красуля.
– Посылали, Иван, – тихо сказал Разин.
– Стало, примут?.. Ну, в добрый час! А мы станем сами к походу сбираться. Народу до времени я ничего говорить не стану и Федору не велю...
– Ни словечка, Иван! Надо, чтоб не было даже малого слуху. Пусть воеводы нас ждут только с Волги...
– Мыслю я, кроме меня да Феди, и в Астрахани никто бы не ведал... и есаулам заранее ни к чему, – подтвердил Красуля.
– Есаулам поклон от меня. Пусть готовят к весне поход. Мол, поправлюсь и тоже своих казаков подыму...
На прощанье Разин вышел к астраханским стрельцам и казакам, сопровождавшим Красулю, ласково разговаривал с ними, велел отвезти поклон всем астраханцам, одарил их деньгами и, посулив им скорую встречу, простился...
Шли святки. Уж три недели прошло, а Прокоп не возвращался. В эти дни из Черкасска прибыл Никита Петух, которого там не раз видели казаки. Он попросился видеть Степана по тайному делу.
– Батька, – сказал он, – наш рыбак-то в Черкасске хлеб-соль с домовитыми водит. У самого атамана сидел на пиру. Все значные принимают его как свойка. Да, слышно, гонца наряжают куда-то... Повелеть бы дозорам по Дону глядеть!
– А тебе какая корысть, рыжий? Что ты ко мне пришел? – спросил его Разин. – Войско ты кинул, сам к домовитым в низовье подался да смуту тут сеешь?!
Никита смутился.
Он не сумел одолеть своих мук. Приехав с лекарем и встретив Степана в пути к Кагальницкому городку, Никита не смог остаться в Кагальнике. Он уехал в Черкасск, где было уже немало разинских казаков; иные из них ускакали сюда из страха, что воеводы тотчас же следом за Разиным погонят рать на Дон и будут хватать всех тех, кто был со Степаном в походах. Иные просто решили, что атаман погиб, что Корнила сядет опять в войсковой избе, и просто переметнулись на сторону домовитых. Они, чтобы задобрить Корнилу, даже навезли с собою ему подарков.
Никита страшился не казни, не разорения, он всей душою готов был по-прежнему драться против бояр, но мысль об убитой Марье и о ее измене мучила его каждый раз, когда называли имя Степана. И он убежал в Черкасск от себя самого, от своих мучений.
Теперь его обдало жгучим стыдом за то, что он кинул своего атамана в беде. Ему захотелось даже сказать все по правде Степану, открыв все про Марью... Но он удержался от этого соблазна.
– Верно, Степан Тимофеич, что я отступил от тебя, – сказал он. – Ты, батька, прости, не верил, что ты оживешь, а без тебя всему делу конец. Ныне же слышу – ты здрав. А когда жив да здрав, то сидеть уж не станешь. Все знают, что ты не таков. Вот я и назад к тебе. Да, может, еще погодил бы, а как на тебя измену почуял, то не стерпел, поспешил...
– Ну, добро, коль! Живи в городу. А что Прокоп деет – сам ведает: чье хочет вино, то и пьет. Мне Корнилиной бражки не жалко! – сказал с усмешкой Степан.
И Никита остался в Кагальнике.
Сам Прокоп явился к Разину много спустя после святок.
– Голова кругом, как угощали, батька! – с насмешкой рассказывал он. – Всем черкасским я кум да сват от стола ко столу под ручки таскали...
– Слыхал, – сказал Разин.
– И к тебе слух дошел?! – опасливо покосившись, спросил Прокоп. – Громкие пиры водил твой «бесноватый» с черкасским старшинством!.. Не пиры – короводы! – подмигнув, воскликнул он, уже убежденный, что Разин ему верит.
– Дознался чего? – спросил Разин.
– Мне чего дознаваться! Все явно. Хмель – доводчик на всякого, все своим языком рассказали, – презрительно продолжал рыбак. – Между старшинством в Черкасске раздоры: одни на тебя поднимают народ – Логин Семенов да Мишка Самаренин. «Стар, говорят, Корней, не справится он с ворами, а покуда идет воровство, у нас царского хлеба не будет!» Другие, батька, страшатся: Самаренин, мол, как усобье начнет, то бояре прилезут, потом воеводу в Черкасске посадят, тогда их не сгонишь назад и всей воле казацкой конец! А еще слышал, что воеводы с Москвы обещали быть на Дон. А которые казаки судят так, что на тебя вся надежда: окроме тебя, мол, Дона никто от бояр отстоять не сумеет, а если тебя побить, то и силы иной на бояр не сыскать...
– А Корнила? – спросил Степан.
– Крестный твой пуще всех угощал и дары обещал – хитрый бес! Он им бунчук и брусь отдавать не хочет – любит власть! И тебя побивать не пойдет. Бояр не страшится, однако с боярами в драку ему не рука: он ладит твоими руками бояр не пустить, а силу по-старому взять да сидеть в атаманах.
– Лиса, – усмехнулся Разин. – А за что он тебе насулил даров?
– Чтобы я за него тебе слово молвил: мол, любит тебя батька крестный, мириться хочет, от Мишки и Логинки обороняет тебя.
– А к чему ему надо?
– Того не сказал, а думаю я – он Логинки с Мишкой пуще всего страшится. Когда бы ты с ним заодно пошел, те бы присели в кусты да молчали.
– А меня Корней не страшится? – спросил Степан.
– Да черт его ведает, батька! Может, он мыслит, что ты в Кагальницком, а он в Черкасске будет сидеть. Хоть под твоею рукой, а все атаманом!.. Али хочет твоими руками тех задавить да после тебя спихнуть... А чую, чего-то лукавит... Как стал он дары мне сулить, поругался я с ним напоследок... Говорю: «Июдино сердце в тебе, Корней!» Уж он завертелся туды и сюды. Говорит: «От души хотел подарить».
– А ты?
– Я, батька, дверью как треснул – да вон, не простясь!
– И дурак! – сказал Разин. – Было б тебе взять дары да поболе проведать... Эх, ты-ы!..
– Других ищи, атаман! – с обидой в голосе, прямо взглянув Степану в глаза, ответил рыбак. – Душа у меня прямая. Сидел с ним, сидел, кривил уж, кривил. Пока был тверез, все терпел, а вино разобрало – не сдюжил я; не зря говорят: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Меня напоить нелегко: пью довольно, а крепок. Ан старый черт мне подсыпал какого-то зелья – и взяло. Утре проснулся я, чую неладное над собою. На коня да и гону сюды!..
– Не крепок в лазутчиках ты! – усмехнулся Степан. – На такое дело пошел, то уж сердце замкни.
– Других сыщи, атаман! – повторил Прокоп. – В сечу меня посылай – до смерти буду стоять, а с июдами знаться нет силы!..
– Ладно; черт с тобой, – остановил Разин. – Ты вот мне скажи: а что, коли мы на Черкасск ударим? С налету возьмем?
– Не надо, – сказал он. – Черкасских злобить не дело. Как боярские рати напрут, так они к тебе сами с поклоном... А ты станешь лезти взятьем, то будет на руку Логинке с Мишкой. – Рыбак оживился. – Там, батька, сошлось верховых немало, которые с нами ходили в поход. Кабы хлебушком где раздобыться, все к нам сошли бы. Тогда и Черкасск наш будет без шуму... Корнила чего-то болтал, что хлеба умеет добыть и тебя научит...
Кипучие силы
С отъезда Минаева прошло уж больше месяца, а хлебный обоз от него все не шел, хотя Степан дал Минаеву денег на хлеб.
Разин окреп. Он больше не мог оставаться бездеятельным и вдруг загорелся желанием поехать к Минаеву, посмотреть его войско, договориться с запорожцами о союзе, купить лошадей для войска и пригнать, наконец, обоз хлеба, который разом привлек бы снова к Кагальнику весь Дон.
Оставив вместо себя Федора Каторжного, Степан приказал Наумову с тремя сотнями казаков собираться с ним вместе в дорогу. Еще не в силах подолгу держаться в седле, Разин велел снарядить две санные упряжки, в каждой по тройке. Сборы его были коротки. Весь Кагальник говорил об отъезде Степана. Это был общий праздник. Поездка его означала, что он здоров и снова себя ощущает хозяином Дона: не страшится напасти ни на себя, ни на свой городок, который он оставляет.
