Валериан Правдухин - Яик уходит в море
— Знай… знай… Это же конец! Финита! Навсегда!
— Вот было бы гоже моей коже, если бы вошь померла! — со злобой выкрикнула Луша.
Поп с изумлением и ненавистью посмотрел на нее и, резко повернувшись, вышел. Луша долго недвижным взглядом провожала через окно его подергивающуюся на ходу спину. Эх, будь теперь возле нее Гришка Вязниковцев, она бы мигом и навсегда покончила эту тягучую канитель. Запрячь бы тройку и махнуть бы в одну ночь к нему на хутор, так, чтобы кони подохли! Кем угодно — женой, наложницей, полюбовницей на неделю! Надоело-то все как! За что такая мука? Пропади ты все пропадом!
Казачка заплакала. По-детски вытерла слезы тыльной стороной ладони, потом подошла сзади к Екатерине Павловне и в отчаянии бросила руки свои ей на плечи:
— И за что на нас беда навалилась? В пропасть, не то что на бал, бросилась бы теперь!
У Чалусовой вдруг озорно блеснули глаза. Она ухарски подернула правой бровью:
— Душенька, мамонька, а чего бы тебе не шастнуть туда? Айда, вали! Кто тебе-то дорогу заступил?
— Да я бы нарочно кинулась, если бы…
— Сарафан был? А мой-то на што? Ну-ка, облакайся скорее!.. Постой, постой! Ух, как хороша-то! Какая ты у меня раскрасавица Матрена! Да есть ли на свете еще такая женщина? Чего это я, дуреха, не мужик — что бы я наделала, для тебя!.. Постой, постой! Я здесь чуть-чуть шов перемечу. Вот, вот!.. Ну, готово! Кати в четыре, в шесть весел и за меня и за себя так тряхни, так плясани, чтобы небо и земля потрескались, чтобы звезды на головы людям посыпались. За мою черную любовь пляши!
9
Не упасть бы с дерева! Разлапистый сук осокоря задевал казачонка за макушку. У Веньки кружилась голова. Как долго нет наследника! А люди все сползаются сюда, в войсковое правление, со всех сторон. Ну и одежа на них!
Вот этот молодой офицерик — ну, чего он так затянулся? Того и гляди, перервется посередке. И башку держит, как заяц, попавший в капкан — подбородок вперед и вверх. Чего он туда смотрит? Венька поднял глаза к небу. Какой простор! Синие, бескрайние поля, темные, таинственные. Казалось, что он сидит просто в звездном гнезде, на воздухе! Как хорошо сейчас на Урале, где-нибудь на Болдыревских песках. Гуси, костер, звезды, рыба играющая в воде, запахи трав, ежевика. А здесь? На кого похожи эти офицерики? На кузнечиков, затянутых в синие, черные, зеленые — узкие, узкие — мундиры. А генералы, полковники будто майские жуки. Толстые и короткие, обрубки, и бунчат, и гудят. А кругом — легкокрылые, цветные бабочки-казачки в своих пышнорукавных сарафанах с золотыми позументами…
Несколько минут тому назад Венька завидовал офицерам. Теперь же, когда их пришло много больше сотни, когда через раскрытое окно он увидал их всех вместе, густо замешанных в толпу, мечущихся по большому залу, — ему стало уже смешно глядеть на них. Как забавно они суетятся! Все смешалось теперь — мундиры, ленты, золотые звезды, медали, яркие сарафаны, кокошники, девичьи поднизи, цветы на проволоках под потолком, огни. Зал напоминает озерное дно, где копошатся раки, лягушки, водяные пауки, щуки и голавли с красными воротниками — жабрами.
— Матри, этот из бани выскочил. Какая красная морда! — толкнул казачонок в бок Ваську.
Венька устал различать лица людей. Это в самом деле сползаются со всех сторон насекомые. Вот тот высоченный офицер — вылитый таракан. Ишь, как поводит усами!
Но что это? Венька увидел женщину, очень похожую на тетку Лушу. Такого же роста, с такой же свободной походкой. Но ведь она же не хотела быть здесь? Если бы не лиловый, по-новому, в обтяжку сшитый сарафан с пышными трехъярусными рукавами и мелкой золотой вышивкой, если бы не этот голубой посеребренный кокошник (таких нарядов у нее нет), — можно было бы не сомневаться, что это выступает Луша. Женщина на мгновенье скрылась. Но вот она показалась в раме окна, в зале. Все головы повернулись к ней. Луша, самая настоящая Луша! Широкой и легкой походкой она смело шла по гладкому полу из деревянных квадратиков. Так же спокойно и гордо носит она на своем дворе пойло ягнятам. Ну да, это она. Таких отчаянных больше нет на свете…
Вязниковцев разговаривал у белой колонны с важным, бородатым казаком, членом войскового хозяйственного управления. Увидев Лушу, он по-мальчишески побежал к ней навстречу, поскользнулся на паркете и чуть не упал. Венька расплылся от гордости за тетку. Конечно, это Лушка. Только она подает так, по-киргизски, руку. Пальцы на вытяжку, пистолетиком, нисколько не сгибая. Неловко и женственно, почти по-детски. Все вокруг зашушукались, зашептались и уставились на нее…
Засмотревшись на Лушу, казачонок не заметил, как вошел в здание наследник. Духовой оркестр обрушился могучими потоками тяжелого и торжественного, как московская купчиха, гимна. Николай шел по залу, осторожно ступая сначала на носки, а уж потом на всю ступню. Похоже было, что он движется по залитому водой полу и выискивает сухие места. Следом за ним выступали князья и наказный атаман, высокий сухой начальник Казанского военного округа, толстый Родзянко и проворный капитан Дамрин. По сторонам плыли две грузные дамы, супруги Шипова и Родзянко.
Начались танцы. Плавные, ласковые звуки вальса сразу утихомирили торжественную будоражь. Николай пошел в первой паре с супругой наказного атамана. Танцевать он умел. Все у него выходило так, как полагалось, — он улавливал и ритмы музыки и намерения своей дамы, но все же настоящего танцора в нем не чувствовалось. Танцевал ом как-то невесело. Движения его казались связанными. Дама для него была слишком крупна и немолода. Она смотрела на него сверху. Когда-то она была красива, и сейчас пыталась сделать свою улыбку обворожительной, но улыбка, несмотря на все ее старания, выходила напряженной и угодливой.
Николай любил танцевать и сегодня кружился без устали. Венька не отводил глаз от наследника. Но чем больше он на него смотрел, тем обыкновеннее, зауряднее казался ему этот малорослый, невзрачный юноша. И казачонок горько досадовал, почему это так: наследник, и вдруг неприглядный заморыш? И лицо маленькое, растерянное, совсем мужичье, без единой казачьей удалой черточки. Как же это так? Над всей Россией, вот над этими большими уральскими полями, над всеми казаками, над солдатами, — а их, сказывают, миллионы, — над всеми городами, генералами, архиереями, попами, церквами, чуть ли не над всем светом — царюет, восседает в золотой короне, на позолоченном троне такой рыжеватенький парень. Как же он поведет войско, и будут ли его слушать генералы?..
В полночь толпа схлынула из зала. Пошли ужинать во внутренние покои. Стало тихо. Несколько казачек принялись протирать тряпками пол. Издали донеслись на улицу густые звуки гимна. Потом казаки и казачки пели уральские песни. Тут была и заунывная «Уралка», и лихая «В степи широкой под Иканом», и широкое «Яик ты наш Яикушка», и кичливое «На краю Руси обширной». Пели казаки долго и хорошо. Но вот Венька услыхал свое любимое, веселое и подмывающее к пляске:
Приехали на ятовь,
На ятови — одна кровь.
Багренье, багренье
Одно коровоженье!
Толпа высыпала в зал с этой удалой припевкой. Тут же вылетели в круг лихие яицкие плясуны. Плясали «казачка» — танец, похожий на «русского», только со своими, уральскими коленцами, с размахиваньем шашкой и нагайкой.
Особенно отличился мергеневский казак — Венька сразу узнал его — Устим Болдырев. Он плясал стариннейший, почти забытый теперь, казачий танец, по преданию — любимый танец Пугачева, так называемую бышеньку.
Устим вышел в круг, не сказавшись распорядителю, и поэтому оказался один. Да и кто из казачек решился бы и сумел бы сплясать этот дикий танец? Но видно было, что Устиму не хватало женщины. В толпе шептались, искали плясунью. Начальство волновалось.
Начальник штаба бросился в толпу. Венька понимал, в чем было затруднение, — он знал, что и в поселке казачки редко выходили плясать с Ивеем Марковичем бышеньку. Он видел, как недовольно хмурился наказный атаман и как суетливо бегал сзади толпы капитан Дамрин. Сам казачонок искал глазами казачку, которая бы осмелилась выйти в круг. Он с тоской молил:
— Да ну же! Ну же! Скоро!
И вдруг из толпы неловко и робко, будто ее кто вытолкнул силой, на открытое поле паркета вышла женщина в лиловом сарафане. У Веньки на голове, отделяясь один от другого, зашевелились волосы. С восторгом и ужасом увидел он, что это была Луша.
«Да умеет ли она, язвай ее не убьет, отчебучивать бышеньку?»
Луша уже не шла, а плыла к Устиму. Движений ее ног нельзя было заметить под длинным сарафаном. Чуть склонив голову, облетела она вокруг казака и вдруг затаенно и тоскливо улыбнулась, но не Устиму, а куда-то в пространство. Не нарушая плавности движений и приподняв, словно крылья, руки, взмахнула она пышными, лиловыми рукавами и закружилась на месте. Быстро и плавно. Тряхнула головою, тяжелой от волос и голубого кокошника, откинула ее назад, руки поставила на бедра, отведя локти к спине, — грудь ее поднялась высоко, почти на уровень с лицом, так что казалось, что она лежит в воздухе, — и, приседая всякий раз на одну ногу, склоняясь то вправо, то влево, покачивая бедрами, как будара на волнах, пошла назад, блестя зазывно золотом узких своих зеленоватых глаз.
