Карин Эссекс - Фараон
— Но захочет ли Сенат поддержать новую столицу? — спросила Клеопатра.
Они с Антонием собирались сделать Александрию его восточной штаб-квартирой, но никогда не обсуждали возможность превратить город Птолемеев в столицу Римской империи. Хотя… А почему бы и нет? Разве Александрия не больше годится на роль столицы великой империи, чем этот шумный, хаотичный, буйный город на Тибре?
— Ты заходишь слишком далеко, — предостерегающе произнес Агенобарб.
— Может, спросим у сенаторов? — отозвался Антоний. Он держался очень спокойно. Хмыкнув, он повернулся к Клеопатре. — Возможно, нам следует просто отвезти их в Александрию и показать им их новый дом?
— Я бы не советовал, император, — сказал Канидий. — Это чересчур.
— А что в этом деле не чересчур? Мой противник стремится взять меня за горло и пускает в ход все крайности, в то время как мои сторонники и советники уговаривают меня действовать благоразумно. Что же в этом мудрого?
— Октавиан использует такой шаг как очередное свидетельство того, что ты отрекся от Рима и действуешь на благо царицы. У тебя все еще слишком много сторонников в Риме, чтобы предпринимать столь радикальные меры, — резко произнес Агенобарб.
Клеопатра никогда еще не слыхала, чтобы кто-то разговаривал с Антонием столь категоричным тоном. Она решила воздержаться от участия в этом споре. Агенобарбу она не доверяла. А кроме того, была уверена, что все, что она скажет, тут же истолкуют и тайно передадут Октавиану.
— Понятно. Значит, я приму более консервативные меры. Все цари и принцы восточных территорий принесут мне клятву верности наподобие той, какую Октавиан потребовал с жителей Италии. Я же торжественно пообещаю им и моим сторонникам в Риме, что уничтожу Октавиана в войне и не пойду с ним ни на какой компромисс. А затем, через шесть месяцев после окончания войны, я перед Сенатом и народом Рима сложу с себя полномочия триумвира.
Все советники Антония одобрили эти меры. Кто-то ограничился приветственными возгласами, кто-то поклонился Антонию, кто-то дружески обнял его, и они дружно покинули зал заседаний, чтобы заняться претворением этого плана в жизнь. С Антонием остались лишь Клеопатра и Канидий.
— Император, ты дал неисполнимое обещание! — воскликнула Клеопатра. — Кто будет править восточной империей, если ты откажешься от власти? Сенат? Ты представляешь, какой хаос начнется?
— Да, понимаю. И этого, конечно же, никогда не произойдет, — отозвался Антоний. — Но Октавиан посулил восстановить обычаи республики — все до последнего. И что мне, спрашивается, остается? Ты не забыла, что произошло с Цезарем? Он расширил границы государства. Никто из римлян и мечтать о подобном не смел! А затем Цезарь был убит — за то, что исполнил их самые честолюбивые замыслы. Даже Цезарь не сумел примирить всепоглощающую алчность Рима с его стремлением выглядеть в чужих и собственных глазах народом простых крестьян, любящих свою землю и склонных к суровому образу жизни!
— Хотя я презираю Октавиана, как никого на свете, я почти восхищаюсь тем, как он играет на обе стороны сразу, — заметила Клеопатра.
— Постепенно он все больше и больше представляет себя как эдакого простого парня, совершенно не стремящегося к роскоши, — сказал Канидий.
Из всех римских сторонников Антония Канидий пользовался наибольшим доверием Клеопатры. Ее собственные помощники остались в Александрии, и Клеопатре очень хотелось, чтобы сейчас рядом с ней находился кто-нибудь вроде хладнокровного Гефестиона, человек, которому можно было бы довериться в эти трудные времена, когда чувства бурлят, люди то и дело меняют предпочтения, а решения необходимо принимать стремительно. Но Гефестион был незаменим дома, а Канидий, подобно Антонию и Цезарю, наделен чрезвычайно редким для римлянина свойством: готовностью принять женщину в качестве правительницы.
— Конечно, Октавиан пытается противопоставить себя нашему императору, которого изображает как человека, развращенного восточной роскошью, — добавил Канидий.
— Говорят, будто дом, в котором он живет с Ливией, ничуть не лучше обиталища торговца средней руки и бедной Ливии приходится самой заниматься домашним хозяйством, чтобы показать, какая она добропорядочная римская матрона. Это правда? — недоверчиво поинтересовалась царица.
— Да. Все это — часть грандиозного представления! — воскликнул Канидий. — За закрытыми дверями он устраивает фантастические пиры, на которых он сам и его ближайшие пособники рядятся в одежды богов, то есть занимается тем самым, в чем обвиняет нашего императора. Но ведь Антоний делает это в Александрии, где от правителей именно этого и ожидают!
— Мне казалось, что в Риме проблемы с продовольствием, — сказала Клеопатра. — И что же народ думает про своего вождя, который устраивает пиры в то время, когда у них нет хлеба? Я помню, что случилось у меня в стране, когда мой покойный брат повел себя подобным образом.
— Слухи о пирах разошлись, и Октавиан оказался опозорен. Люди язвили, что весь хлеб слопали боги, потому, дескать, в городе и случился голод. Потому Октавиан и принялся отрицать все. С этого времени Ливия стала носить еще более скромные одежды. Он запер под замок ее фамильные драгоценности, так что она больше даже не вплетает жемчуг в волосы.
— Несчастная женщина! — воскликнула Клеопатра. — Сперва ее разлучили с мужем и детьми, а потом заставили жить, словно нищенку!
— Этот человек бесит меня, — заявил Антоний. — Он ломает комедию, якобы отказываясь от власти и ведя жизнь рядового гражданина, и в то же время запугивает и изводит Сенат, требуя, чтобы ему предоставили такую полноту власти, которая по закону отводится лишь диктатору.
Канидий отбросил указку, которой показывал нужное место на разложенной на столе карте.
— И при этом он ежедневно клянется перед сенаторами, что единственная его цель — восстановить традиционные римские ценности! Простота! Он так же прост, как паутина!
«Но если он полагает, что я соглашусь стать мухой, он глубоко заблуждается», — сказала себе Клеопатра. Разговор с Канидием подал ей идею — одну из тех, при появлении которых бросает в дрожь и кровь приливает к голове. Той ночью Клеопатра поведала ее Антонию.
— Император, Канидий сообщил, что из-за нехватки продовольствия в Италии народ начинает роптать против Октавиана. Это так?
— Да, хвала богам, это правда. Но голодного ропота недостаточно. Им бы следовало пристукнуть Октавиана за его собственным обеденным столом.
— Тогда почему бы нам не воспользоваться этой возможностью?
— О чем ты, Клеопатра? Если ты подумываешь нанять того убийцу, Асциния, который служил еще твоему отцу, сперва посчитай немного. Он, небось, давно ковыляет с палкой. Если уже не служит наемным убийцей у богов.
— Давай-ка я тебе объясню кое-что. Мои подсчеты сообщают, что у нас под началом восемь сотен кораблей, семьдесят пять тысяч солдат, готовых выступить в поход по первому нашему слову. А еще — двенадцать тысяч кавалеристов, которые хоть завтра сядут в седло по приказу великого Антония. Когда ты меня не видишь, император, я брожу среди них и разговариваю с ними на их родных языках. Они принадлежат войне, и им не терпится начать ее.
— Спасибо, что поднимаешь боевой дух войск, — язвительно отозвался Антоний.
— Если Рим слаб, а мы сильны, так чего же мы ждем? — настаивала Клеопатра. — Мы должны напасть на Италию сейчас, пока народ недоволен Октавианом и его действиями.
— Клеопатра, я уже думал об этом. Я даже обсуждал это со старшими офицерами. Да, с римскими офицерами. И вот к какому выводу мы пришли: Цезарь выступил против своих соотечественников на земле своих предков, и люди ставили это ему в вину до самой его смерти от кинжала в спину. Мне не хватает Цезаря, но я не стремлюсь присоединиться к нему. Нет, я не стану нападать на Италию.
— Но ты уже делал это по приказу Цезаря. Почему же не сделать этого еще раз?
— Тогда я находился под его командованием. Сейчас — под своим собственным.
— Я тебя не понимаю. Разве ты не хочешь восторжествовать над своим врагом?
Клеопатре не понравился взор, которым смерил ее Антоний. Никогда еще, с самых первых дней, проведенных ими совместно, в его взгляде не проявлялось ничего, настолько схожего с подозрительностью. Доверие было их первой заповедью. Теперь же Антоний отвернулся, словно хотел скрыть от нее какие-то чувства.
— Возможно, Агенобарб был прав, — проговорил он, не поворачиваясь.
— Прав насчет чего?
Когда Антоний снова взглянул на Клеопатру, глаза его опять были нежны.
— Дорогая, римские офицеры хотят, чтобы ты вернулась в Александрию.
Нельзя сказать, что Клеопатра не ожидала чего-то в этом духе. Она видела, какое отвращение внушает римским командирам присутствие женщины на военном совете. Однажды ей уже пришлось призывать их к молчанию и напоминать о том, что именно она собрала армию. Она командовала солдатами, когда ей еще не исполнилось двадцати. Восемнадцать лет Клеопатра правит царством, и люди живут и умирают по ее слову. Она вынуждена была заметить, что это она построила значительную часть кораблей, стоящих ныне в порту и подготовленных для войны с их врагом. Клеопатра — самодержец, которому поклялись в верности по крайней мере половина солдат, вставших здесь лагерем. И многим из этих солдат предстоит умереть из-за амбиций римских офицеров, собравшихся ныне в шатре. Да, царица Египта заставила их на некоторое время замолчать. Но, как теперь стало ясно, ненадолго.
