Фаина Гримберг - Княжна Тараканова
…Подумайте, рассудите! Если вы полагаете, что Наше присутствие в Ливорно будет необходимо для обоюдных переговоров, то дайте ваш ответ… Во избежание любопытства адресуйте ответ Нашему секретарю, господину Ганецкому… Снова предупреждаю вас о том, что времени мало и оно дорого. Следует действовать быстро, иначе русский народ может погибнуть от дурного правления. Наше чувствительное и сострадательное сердце не может терпеть несчастий народа, власть над коим принадлежит Нам по праву! Но вовсе не жажда получения Российской короны принуждает Нас действовать, что Мы и доказываем всей Нашей жизнью. Мы также полагаемся, граф, и на ваше справедливое суждение. Ваша помощь в составлении Манифеста, обращенного к русской армии и к русскому народу могла бы быть неоценимой! Возможные прибавления или исключения в Манифесте – в вашем распоряжении. Но прежде, чем вы сделаете этот шаг, обдумайте его хорошенько и сумейте хорошо изучить состояние умов в России. Если вы полагаете, что поступите правильно, переменив ваше местопребывание, то вам лучше знать положение вещей, которые могут препятствовать исполнению Наших действующих замыслов. Мы, в свою очередь, можем уверить вас, что Наше заступничество и благодарность всегда с вами…»
Разумеется, она снова и снова была «Мы», как и подобает столь высокородной особе.
Но и на это письмо не было ответа.
* * *Она никогда не скучала о своем детстве. Не то было с Михалом. Вдруг он начинал скучать о старом доме в Задолже, о покойном отце, о Хеленке, какою она была, когда оба они были детьми. Он убеждал себя в уме, что ведь подобная тоска совершенно тривиальна, но эти его убеждения на него же и не действовали! Вдруг ему до страсти хотелось поесть бигоса, горячего, ароматно пахучего тушеной капустой и пряностями… Он улыбался смущенно и сознавал, какую власть могут иметь над чувствами и памятью человеческой самые обыкновенные страсти!..
* * *Уединенная жизнь раздражала ее. Она стала жаловаться Михалу, что обречена теперь на существование, то есть, в сущности, на прозябание взаперти, явно вредное для ее здоровья! Она просила его нанимать верховых лошадей, чтобы кататься. Ганецкий не полагал это разумным, но Михалу стало жаль ее. Он исполнил ее просьбу, и они ездили вдвоем на берег Тибра, в сад Боргезе. Верхом на арабской кобыле, отличавшейся таким нарядным поставом шеи, скачущей с такою благородной резвостью, одетая в один из своих польских амазонских кафтанов, чаще всего в атласный, в красную и белую полоску, перепоясанная сырсаковым кушаком, серебряно-золотым, золотые и серебряные кисти которого свисали на ярко-синюю, расшитую серебром юбку, в круглой черной шляпке с белыми перьями, надетой немного набок, Елизавета была очень хороша. Он просто, по-мужски, гордился своей подругой!..
Затем вот что случилось: Ганецкий принялся настаивать на том, чтобы верховые прогулки прекратились. Он уверял, будто видел близ их жилища какого-то субъекта, одетого весьма ординарно, то есть приблизительно в такую одежду, в какую чаще всего одеваются в Риме провинциальные дворяне из Тосканы, а тосканцев бывало в Риме много, в особенности теперь, когда ожидалось избрание великого понтифика…
Она протестовала, возражала Ганецкому; сердито, возбужденно говорила, что он нарочно, назло не хочет, чтобы она ездила верхом… Но Михал также предпринял внимательное наблюдение и заметил незнакомца, тот действительно бродил неподалеку от дома, имея вид фланера, но фланера несколько настороженного…
Снова приняты были меры к устроению уединенной жизни. Окошки кареты плотно занавешивались. Ворота и сами двери дома запирались ежедневно, в два часа пополудни. Вскоре Ганецкий ввел в дом своего давнего знакомца Вонсовича. Разговор пошел о возможности знакомства с кардиналом Альбани, подобное знакомство было бы серьезным успехом, потому что Джованни-Алессандро Альбани являлся не только кардиналом-протектором Польского королевства и деканом Священной коллегии, но и вероятным кандидатом на папский престол!..
Незнакомец продолжал появляться у дома на Марсовом поле с некоторой завидной регулярностью. В доме была устроена домовая часовня, где сам Ганецкий ежедневно служил мессу. Поползли, зашагали и побежали слухи о «русской княжне» или «знатной польке»… Мессы в домовой часовне должны были сделаться известными через Вонсовича и доказывать приверженность княжны именно к вере католической…
Иные толковали о ней как о родственнице князя Радзивилла, но это мнение было очень скоро опровергнуто. Между тем по-прежнему решительно недоставало денег. И тут-то случилось одно совсем особенное происшествие. Она решила действовать независимо. В раздражении она размышляла о своей нынешней несвободе. Она, в сущности, зависела от Михала, и оба они зависели от Ганецкого. Да, Михала она любила и даже это ее отношение к нему возможно было определить как большее, чем эта самая любовь, но ведь все это вовсе не должно было означать несвободу, то есть именно ее несвободу! Наверное, было бы лучше, легче для нее любить его по-прежнему на расстоянии, даже более, чем любить… Или все это всего лишь еще одна ложь, эти ее мысли, а на самом деле она просто-напросто не умеет любить человека, которого она любит… Вот нечто абсурдное… Она уже обвиняла себя в неумении чувствовать, в безразличии к людям… Потом решительно сказала себе, что все это пустые путаные и демагогические рассуждения… И она поняла, зачем ей вся эта путаница. Все это было потому, что она решила поступить, как ей хотелось. Она ничего не сказала Михалу. В конце-то концов пусть он поймет… Но лучше не рассуждать! Она посвятила Франциску в свой план и тотчас приказала ей:
– Молчи! Ничего не говори! Я все равно сделаю по-своему, как я хочу!.. И не говори ничего ему! Не смей!..
Франциска хмуро отвечала, что Михал узнает обо всем, то есть непременно узнает…
– …и без меня!..
И все же Франциска привела в исполнение план своей госпожи, и четыре ящика были отосланы в ломбард в качестве залога. Однако ни единой монеты не удалось получить. Ящики в ломбарде тотчас были вскрыты, и в них обнаружились какие-то скомканные тряпки, чистые, впрочем. Дело получило широкую огласку. Вышла страшная ссора с Михалом, иначе и быть не могло. Они наговорили друг другу бог знает чего… Она признала свою вину, он удовлетворился ее признанием, но ей все равно казалось, что он самодовольно наслаждается ее покаянием. Она досадовала и на себя и на него. Ганецкий, узнав о происшедшем, вызвался исправить положение. Франциска предложила взять вину на себя. Но Михал сказал сердито, что она такая же безмозглая дура, как и ее госпожа!
– …потому что камеристку, способную так поступить, остается только рассчитать!..
Ганецкий все же сумел распустить слух, будто ящики были отосланы в ломбард одним из слуг, без ведома хозяина, то есть Доманского, а тем более не могла знать об этом госпожа, и что слуга изгнан из дома… Но пятно на репутации незнакомки оставалось, и определение «авантюрьера» занимало уже значительное место в толках о ней…
* * *Ганецкий явился в Ватикан в сопровождении Вонсовича и передал кардиналу Альбани письмо. Елизавете не нравился Вонсович, он представлялся ей слишком пристально всматривающимся в ее лицо, слишком пристально наблюдающим ее манеру поведения. Но отказаться от его услуг не было возможности. Сейчас ни от чьих услуг нельзя было отказываться!..
С Михалом она помирилась, но отношения сделались натянуты, оба, едва начав говорить друг с другом, тотчас готовы были нервно друг друга обвинять, и обоих эта нервическая готовность раздражала…
Кардинал отослал Ганецкого к своему секретарю, аббату Роккатани. Ганецкому удалось уговорить аббата нанести визит в дом Gioranni, где его проводили в кабинет знатной незнакомки. Она писала, сидя на простом стуле, склонившись над столешницей. Тотчас поднялась, отослала Ганецкого и Доманского и, оставшись наедине с гостем, заговорила. Она с достоинством уговаривала аббата устроить ей встречу с Альбани. Она показала завещание. Аббат более молчал, нежели говорил. Все же он обещал поразмыслить о ее просьбе…
Его дальнейших действий не предусмотрели ни Михал, ни она. А дело было в том, что вот уже неделю навещал ее лекарь Саличетти. Кровотечений у нее больше не случалось, но кашель привязался и не отпускал. Она выкашливала в платок бурые крошки, снова чувствовала порою упадок сил и боль в груди. И снова Михал настоял на приглашении врача. Все это началось после досадного и нелепого инцидента с ящиками… Так вот, аббат решил разузнать о ней именно у Саличетти! От кого он мог узнать о том, что она лечится именно у Саличетти? Может быть, от Вонсовича… Саличетти охотно рассказал аббату о болезни прекрасной незнакомки, которую, то есть не женщину, а болезнь, он называл: «apostema», слово было красиво звучащее, означало, собственно, грудную жабу… Саличетти рассказал аббату, что больная страдает, разумеется, болями в груди, также ее периодически мучит упадок сил и случаются нервические кризы, сопровождающиеся тоской и слезами. Эскулап оказался словоохотливым и доверил аббату также и то, что лечить больную очень трудно, потому что она не желает пить козье или ослиное молоко, а также сырые яйца, мало ест, худо спит, ни за что не дает сделать ей прижигания или пустить кровь…
