Антонин Ладинский - В дни Каракаллы
— Знайте, что этот корабль принадлежит римскому сенатору!
Пастухи переглянулись, очевидно не понимая латыни. А те два корабельщика, что первыми попали на берег, объяснили нам, где мы очутились:
— Это остров Мелита. Здешние жители говорят на своем наречии. Но их можно понять без большого труда.
Впрочем, старший из пастухов, старик с седой бородой, закрывавшей ему грудь, объяснялся на языке Вергилия не так уж плохо. По его распоряжению молодые овчары принесли вязанки хвороста и зажгли костер, чтобы мы могли обогреться и высушить одежду. Из соседнего селения, расположенного за холмом, пришли женщины и принесли в кувшинах благородной формы свежеподоенное козье молоко, белый сыр и пшеничные лепешки. Когда мы обогрели свои закоченевшие тела и поели немного, все отправились в селение, кроме Трифона и двух корабельщиков, оставшихся, чтобы охранять корабль, хотя старый пастух заверял нас, что на острове живут честные люди и не посягают на чужое добро.
— Зачем нам твои богатства? — говорил он Трифону. — У нас есть все — еда, питье и одежда. На острове достаточное количество лоз, чтобы выжимать вино и приготовлять уксус для приправы к овощам. На Мелите существуют источники с приятной на вкус водой, и наши жены отличаются добродетелью.
После корабля земля качалась под ногами, когда я поднимался рядом с Делией и Вергилианом в гору. Он оглянулся на море. Волны еще бушевали, и черный корабль лежал на боку тяжкой громадой, вероятно навеки закончив свои странствия.
Поднявшись на холм, мы увидели оттуда весь остров, так как уже давно наступило утро, хотя солнце скрывалось за облаками. Внизу ютилось селение
— несколько десятков бедных хижин с крышами из тростника — и зеленели виноградники. На другой стороне острова виднелся залив, и на его берегу белели скромного вида дома небольшого городка и возвышался храм с шестью колоннами.
По просьбе Вергилиана женщины, приютившие Делию в своей хижине, послали в город за врачом. В ожидании его больную устроили на высоком ложе, укрыли чистыми шерстяными плащами, согрели чашу молока с медом. Делия сделала два или три глотка и снова закрыла глаза. Дыхание ее сделалось как огонь, и мы с нетерпением ждали прибытия медика.
Вергилиан, постаревший на десять лет и тоже полубольной, продрогший до мозга костей, с грустью оглядывал холмы, селение, храм на возвышенности…
— Север прав… Мир велик, но мал. Вот судьба забросила меня на тот самый остров, на котором страдал в ссылке с отцом поэт Оппиан.
Мы вышли на дворик, где серая лохматая овчарка вылизывала появившихся ночью на свет щенят. Они с жалобным писком ползали и копошились у розовых материнских сосцов. Морды у них были черные, морщинистые, что предвещало сторожевое рвение и злость будущих псов. Собака посмотрела на нас умными глазами, точно спрашивая, могут ли эти люди причинить вред ее детенышам, потом успокоилась.
Как я уже сказал, селение состояло из двадцати или тридцати построенных из камней и глины хижин, под крышами из тростника, а дома в городе были крыты красной черепицей. На улице дети играли в деревянный волчок. Местные жители — пастухи и виноградари — стояли кучками, переговариваясь между собою по поводу взволновавшего их кораблекрушения. За холмами погибала «Фортуна». Пришел убитый горем Трифон и сказал Вергилиану, что корабль уже невозможно спасти, — а ведь он много лет служил старому мореходу домом и весь смысл существования наварха заключался в плавании по морям.
Наконец приехал на ушастом ослике врач. Это был величественного вида старик по имени Феофил. Мы потом узнали, что медик — пресвитер местной христианской общины, к которой принадлежали и приютившие нас пастухи. Врач жил в городе, в красивом доме; он, видимо, пользовался любовью среди населения, потому что не успел старик сойти с осла, как его окружили люди и просили совета по поводу покупки какого-то виноградника, но Феофил, успокоив их отеческим жестом, сказал, что об этом поговорит в более удобное время.
Врач вошел в горницу, приблизился к больной. Делия только слегка повернула голову в его сторону, а Феофил сказал нам с Вергилианом:
— Друзья, оставьте меня наедине с болящей!
Мы покорно вышли на улицу. Дети все так же играли в волчок, и овчарка продолжала вылизывать щенят. Трифон отправился с корабельщиками спасать с корабля все, что еще возможно было спасти. Скрибоний в изнеможении спал в одной из хижин. Врач вскоре показался в дверях, опечаленный и суровый.
— Иди, — сказал старик Вергилиану, — она тебя хочет видеть.
— Неужели Делия умирает?
— Да, она умирает, — последовал спокойный ответ.
— И нет больше никакой надежды?
— Не знаю. Я дал ей целебное питье. Но средства медицины ограничены.
К старику опять приблизились поселяне, просившие совета относительно виноградника.
Вергилиан вошел в хижину, а за ним и я. Поэт спрашивал Делию о том, о чем спрашивают всех больных. Она улыбнулась только, но ничего не сказала и внимательно взглянула на Вергилиана, как будто бы хотела получше рассмотреть его лицо.
Дыхание Делии теперь стало хриплым. Мне стало не по себе, я поплелся в ту хижину, где спал Скрибоний, и нашел его уже сидящим за столом. Старый поэт ел сыр с хлебом, запивал еду вином из глиняной чаши и был, по-видимому, доволен своей жизнью.
Я сообщил ему печальную новость:
— Делия умирает…
Скрибоний не донес кусок хлеба до рта…
Неужели, спрашивал я себя, прекрасная возлюбленная поэта должна умереть, а все вокруг — люди, животные, деревья, птицы — останутся жить? Гармоничное тело Делии превратится в прах, подвергнется гниению, распадется, а эти бесчувственные камни будут существовать века. И только теперь, на вещественном примере, я понял, как непрочно человеческое существование, и поспешил вернуться туда, где лежала Делия. Больную укрыли овчинами, чтобы, по совету врача, вызвать у нее потение.
Хозяйка хижины с именем из платоновского «Пира», так как ее звали Диотима, румяная и высокогрудая женщина, пшеничноволосая, как Юнона, укачивала в колыбели ребенка и, напевая нежным голосом песенку, чтобы ее сын не плакал, не спускала добрых глаз с больной.
Вергилиан сидел возле Делии. Он умолял ее с болью в голосе:
— Делия, скажи мне что-нибудь!
Она открыла глаза, улыбнулась в ответ жалкой улыбкой, от которой у меня сжалось сердце, и прошептала:
— Дай мне яблоко!
Мой друг протянул ей плоскую плетеную корзину, наполненную плодами.
— Выбери любое!
Делия взяла одно из яблок слабыми пальцами, поднесла ко рту, но уже не могла откусить его и снова положила в корзину, погладила плод рукой, точно прощаясь со всем этим земным обилием. Вергилиан склонился к ней и услышал шепот, пролетевший, как шелест листьев:
— Как печально все-таки расставаться с тобою навеки…
Смерть уже витала над нами, и не в человеческих силах было отвратить ее.
Минуты текли, как капли густого меда. Делия попросила пить. Я слышал, как зубы ее стучали о край глиняной чаши. В сосуде плескалось разбавленное горячей водою вино. Сделав несколько глотков, Делия закрыла глаза с видимым облегчением…
Делию похоронили в усыпальнице Клавдии, богатой христианки из рода Клавдиев, которой принадлежали на острове виноградники и стада овец. Монумент представлял собою круглое строение, и в его крипту приходилось спускаться в темноте по каменной лестнице; в верхнем помещении с мозаичным полом, изображавшим павлина, в нише стоял крылатый гений с опущенным факелом в руке — предки Клавдии еще недавно считали себя поклонниками олимпийцев; темно-синий потолок, усыпанный звездами, изображал райское небо, а стены были покрыты свежей и незамысловатой росписью, где чередовались пальмы и гирлянды; у стены находились мраморные гробницы и урны. Но так как здесь уже не оставалось места для погребений, то христиане пробили ход в мягком камне под тот холм, где зеленел виноградник, и хоронили там умерших. В эту зияющую черную дыру на носилках унесли Делию, осыпанную цветами. Все женщины, присутствовавшие на погребении, держали в руках светильники. Они пришли из города, чтобы проводить в последний путь свою случайную сестру.
Вергилиан смотрел, как два каменщика замуровывали погребальную плиту в стене пещеры, куда положили Делию. Один из них вытер руки, запачканные в цементе, о край большой глиняной миски. За этой холодной, молчаливой плитой лежало все, что осталось от пламенной и обуреваемой страстями танцовщицы… Я вспомнил ее пляски, медленно летевшие по воздуху легкие покрывала, гармонию всех ее соразмерных членов…
В городе уже знали о кораблекрушении «Фортуны» и о сыне сенатора, потерявшем при таких трагических обстоятельствах свою возлюбленную. На бледного и высокого поэта смотрели с любопытством. Женщины жалели его, им хотелось утешить это возвышенное горе… Когда все было кончено, Вергилиан ушел из усыпальницы, поднялся на виноградник и некоторое время сидел там в одиночестве. Не желая оставлять его наедине с печальными мыслями, я устроился недалеко от него на нагретом солнцем камне. Потом пришли с Феофилом несколько поселян. Не стесняясь нас, быть может, как потерпевших бедствие и поэтому неспособных, по их мнению, причинить людям зло, они продолжали начатый ранее разговор. Я понял, что речь шла все о том же пресловутом винограднике.
