Наташа Боровская - Дворянская дочь
— Татьяна Петровна… — Он резко вскочил на ноги, когда я поднялась.
Но я повернулась и быстро пошла из парка.
Федор присоединился ко мне в воротах парка, и мы отправились к Николаевскому мосту. Едва мы дошли до него, как к нам подскочил уличный мальчишка. Его широкий нос был задран кверху, а круглое лицо было живым и забавным. Когда я подозвала его, он протянул руку и сказал:
— Подайте копеечку, барышня, а я вам историю расскажу. Только пойдемте другой дорогой.
Я положила несколько монет в его ладонь и повернула обратно, к Васильевскому острову.
— Ну что за история?
— Несколько матросов пришли к особняку Силомирских, — ответил он, — прямо в конюшни, где они нашли Семена и маленькую старушку. — Где ваша хозяйка, бывшая княжна Силомирская? — спросили они. — А что вы собираетесь с ней делать? — спросила старушка. Один из матросов рассмеялся. — Завтра на рассвете она и ее отец будут расстреляны. Теперь говорите, где она, или мы вас поджарим на медленном огне, — и он схватил старушку. — Ее здесь нет, и где она я не знаю, да и какое мне дело до этого. Уберите от меня свои грязные лапы! — Он отпустил ее, и матросы пошли к большому дому, круша и ломая все вокруг. Наконец они уехали, но забрали с собой Семена. А старушка сказала мне: «Беги встреть княжну на Николаевском мосту со стороны острова и скажи ей, чтоб не приходила домой. За нами следят».
— Увлекательная сказка, — сказала я. — Ты можешь найти сокола?
— Пожалуй.
— Тогда пойди и расскажи ему эту сказку слово в слово и добавь, что я буду у Лукоморья. Запомнишь?
— У Лукоморья, — он вскинул свое озорное лицо.
Я поцеловала его, и он ускакал, насвистывая. Я продолжала идти на север, пересекая остров.
— Федор, — сказала я, — вернись не спеша и, как стемнеет, приведи няню в этот дом на Малом проспекте. — Я дала ему адрес, указанный Майским. — Они будут вас ждать. Вас высадят на берегу у дачи Силомирских. Я буду ждать у березовой рощи, у потайной бухточки, где я обычно пряталась, когда была маленькой. Помнишь?
— Помню, Татьяна Петровна.
— Хорошо. Если вас остановят, ты глухонемой. Пусть говорит няня. А теперь иди.
На лице этого великана, которое в другое время могло так восхитительно выражать абсолютную пустоту, сейчас отражалось упорное сопротивление.
— Иди, — повторила я, и только тогда он повиновался.
Я продолжала свой путь к месту встречи. Маленький белый домик поблизости от Смоленского кладбища стоял на краю поля, в нижней части сада с кустами сирени, огороженного штакетником.
Сомневаясь, примут ли меня раньше назначенного времени, я подошла к задней двери, но похожая на мою маму женщина средних лет — хозяйка дома, которая впустила меня, вела себя так, словно меня ожидали к чаю. Ее муж, бывший квартирмейстер кавалерийского корпуса, которым отец командовал в Галиции, теперь работал в советском комиссариате снабжения. Меня угостили настоящим чаем с черным хлебом и вареньем. Моя хозяйка помогла мне переодеться в ситцевое крестьянское платье. Мне подложили бюст, зачернили зуб, а волосы спрятали под платок.
На рассвете пришел рыбак, чтобы провести меня через пустынные поля и леса на западный конец острова. Рыбацкий баркас был причален к уединенной деревянной пристани. Я забралась в него и спряталась в крошечной кабине.
Мы плыли не более пятнадцати минут, как вдруг мотор заглох, и наша лодка закачалась на волне от другой, большой лодки. Я услышала оклик, а затем донеслись слова:
— Товарищ рыбак, мы ищем девушку двадцати одного года, высокую тонкую блондинку, бывшую княжну Силомирскую, разыскиваемую как врага Советской республики. Любой, помогающий ее побегу будет расстрелян.
— И правильно, — последовал звонкий ответ. — Я начеку, товарищи.
Еще через час с четвертью лодка остановилась снова, люк отрыли, и мне помогли выбраться из кабины. Отдав в награду мои часы, я сняла туфли и прыгнула через борт. Я быстро перешла вброд укрытую бухточку в своем поместье на Финском заливе, верстой севернее виллы, стоящей на холме.
Выбравшись на берег, я спряталась в болотистых зарослях, расправляя мокрый подол юбки и глубоко вдыхая очищающий морской воздух. Бухточка была тихой и выглядела фантастической в белом свете летнего солнцестояния. Листья огромного дуба, росшего на самом берегу, неподвижно нависали над блестящей водой. Это был дуб из волшебной сказки моего детского мира воображения, и я слышала красивый голос отца, декламирующего начальные строки из «Руслана и Людмилы» Пушкина:
У Лукоморья дуб зеленый.
Златая цепь на дубе том,
И днем, и ночью кот ученый
Все ходит по цепи кругом.
Идет направо — песнь заводит,
Налево — сказку говорит:
Там чудеса…
«Лукоморье» — так я называла ребенком это место, где были тайные дорожки и следы невиданных зверей. Выступят ли из глубин тридцать витязей прекрасных, или это будут красные матросы, которые придут расстрелять меня и моего отца на рассвете? Будет ли эта ночь моей последней ночью на земле, и неужели я больше не почувствую на своих губах бархатно-мягкие губы Стиви? Всего лишь три года назад я была убеждена в осуществлении моих сказочных видений любви и жизни. Я парила над обычным миром как птица с редкостным оперением. А теперь я была птицей, за которой охотились, с остекленевшими глазами и бьющимся сердцем, прячущейся от красных ищеек в болоте.
Папа, папа, думала я, успеют ли они освободить тебя? Попадем ли мы с тобой на баскское побережье, где ты снова стал бы сильным и забыл свои мучения, глядя на своих внуков, играющих на пляже? Или это письмо, лежащее у моего сердца, твое прощание со мной? И как же оно прекрасно!
Я вынула письмо и перечитывала его в ярком свете северной ночи, пока не выучила наизусть. Как мне хотелось, чтобы Таник могла увидеть его! Где она теперь? Такая же, как и я, беглянка, или ее уже освободили? Закрыв глаза, я почти ощутила ее присутствие.
Нежная и мучительная грусть изгоняла страх, в то время как девические воспоминания проплывали перед моим мысленным взором. Каждый момент близости и счастья с отцом с начала войны до самого его ареста живо вставали передо мной. Берег был тих. Южнее лежало широкое устье Невы, в котором уже не отражались огни прогулочных пароходов. Ни звуков аккордеона, ни смеха не доносилось с патрульных катеров, еженощно обшаривающих Кронштадтскую бухту своими прожекторами. Я расправила письмо отца и прижала его обеими руками к груди, затем, склонив голову к стволу вяза, я задремала.
Разбудил меня звук работающего вхолостую мотора. Я с облегчением узнала баркас, который привез меня. Пока он отталкивался, Федор вброд перешел бухточку, неся в своих огромных ручищах мою старую няню, как маленького ребенка.
— Господи Боже мой, такие дела в моем возрасте, — пыхтела няня, когда Федор опустил ее. — Слава Богу ты-то хоть цела, голубка моя.
— Драгоценности у тебя? — спросила я.
Няня похлопала по лифу и юбке своего сарафана.
— Они здесь, я принесла и кое-чего получше.
Проворная старушка достала хлеб и колбасу, на которые я с жадностью набросилась. Мы заползли в кустарник и, согнувшись в три погибели, стали ждать наших спасителей.
На рассвете где-то слева от нас, в направлении Кронштадтской крепости раздался звук залпа, от чего сердце мое забилось еще сильней. Вскоре моторный баркас, вспенивая водную гладь, закружил по бухте и встал у берега под нависшими зарослями. Из него выпрыгнуло с полдюжины красных матросов, и я похолодела. Но затем, узнав по орлиному носу и бровям вразлет Бориса Андреевича Майского, вскочила и бросилась к нему сквозь кустарник. Однако от моей радости и чувства облегчения не осталось и следа, стоило мне только взглянуть ему в лицо. Его гневно нахмуренные брови сошлись на переносице, на худых щеках ходили желваки.
— Что… неужели опоздали? — спросила я.
— Да. Успели освободить только Семена… Мы привезли князя, вашего отца… чтобы похоронить.
Четверка переодетых матросов теперь вброд шла к берегу, неся что-то длинное и тяжелое в парусине. Плачущий Семен сопровождал их. Генерал указал на ровную, поросшую травой площадку на берегу. Они положили свою ношу и сняли парусину.
Медленно приблизившись, я взглянула на мертвого отца. Его большое тело было истощенным и постаревшим, его когда-то серебристые волосы были белыми как мел. Маленькие бурые пятнышки на рубашке показывали, где вошли пули. Ветер развевал густую белую бороду на его худых щеках. Лицо выражало строгий покой и умиротворение Я вспомнила умиравшую бабушку и ее последние слова, обращенные к нему: «Все ужасы, все мучения приходят к концу. Бог милостив».
