Наташа Боровская - Дворянская дочь
— Действительно, его показания ничего бы не стоили, если бы не были добровольным и чистосердечным признанием, — сказал Бедлов. — Мы все же надеемся убедить князя, показав имеющиеся у нас секретные протоколы, а также с вашей помощью, Татьяна Петровна, дать показания перед судом революционного народа. Я снова призываю вас к сотрудничеству ради вашего отца. Он действительно очень приятный человек, и я был бы рад дать ему возможность видеться с дочерью и по возможности облегчить ему условия содержания.
— Предположим, я уговорю отца сделать то, о чем вы просите. Что тогда будет с ним?
— Это будет зависеть от решения суда. Несомненно только то, дорогая Татьяна Петровна, что лично вы будете полностью реабилитированы в глазах советской власти. Нашему народу, строящему новую жизнь, нужны такие женщины, как вы.
— Для того, чтобы чистить снег?
— Досадное недоразумение, Татьяна Петровна. У вас будут все возможности стать врачом и хирургом. Сам товарищ Луначарский принимает участие в вашей судьбе.
— Как это мило с его стороны.
— Вам следует с большим уважением относиться к народному комиссару по делам просвещения. Он прилагает огромные усилия, чтобы ликвидировать неграмотность среди народных масс. Разве это не благородная цель?
— Ну разумеется, — ответила я и подумала про себя: «Вы учите народ читать только ради того, чтобы пичкать его своей пропагандой».
— Уверяю вас, Татьяна Петровна, мы строим такое общество, какое придется вам по душе, — расплылся в улыбке Бедлов. — Как сказал Карл Маркс: «От каждого по способностям, каждому по потребностям». Разве вы как сестра милосердия не одобряете такую цель?
— Да, теоретически я одобряю многие из ваших целей, но не понимаю, как они сочетаются с действиями вашей Чека. — О разгоне Учредительного собрания я не упомянула.
— Это всего лишь временная мера для борьбы с контрреволюцией. Когда белогвардейцы, которых поддерживает вся мировая буржуазия, будут побеждены, а германская и австро-венгерская империи рухнут, сметенные революционной волной, которая должна в самом скором времени захлестнуть Европу, Россию ждет такой расцвет науки и искусств, такие свободы и такое материальное изобилие, каких еще мир не видел! — Бедлов прямо-таки воспламенился от собственного красноречия.
Верит ли он сам в то, что говорит, или просто старается завоевать мое расположение, подумала я. Я подозревала, что здесь было и то, и другое. Ведь и сотрудники царской охранки, которые в сравнении с чекистами казались малыми детьми, также, несомненно, верили в то, что преследуют благие цели.
— Дай Бог, чтобы у России было такое будущее, о каком вы говорите, — сказала я и встала. — Я хотела бы немного подумать над вашим предложением. А пока могу ли я послать отцу письмо и передачу?
— Вы сможете лично отнести ему передачу, Татьяна Петровна, как только мы убедимся в том, что вы согласны нам помочь. Ну а пока я могу передать ему что-нибудь на словах. Что бы вы хотели сказать вашему отцу?
— Скажите ему, что я люблю его и надеюсь вскоре увидеться с ним. — Я больше была не в силах видеть Бедлова. — Я могу идти?
Он встал и снова протянул мне руку. На этот раз я пожала ее. «Прости меня, папа, я делаю это ради тебя», — прошептала я про себя. Затем быстро вышла из комнаты.
Придя домой, я так старательно мыла и терла руки, как в операционной, а после долго плакала на груди у няни. Я плакала от бессилия, отчаяния и унижения.
— Так больше не может продолжаться, нянюшка! Неужели никто не сжалится над нами, не поможет? Неужели мы с папой целиком во власти этих чудовищ?
Да, подумала я, и мы, и тысячи таких, как мы, всецело в их власти. У нас все отняли. Теперь настало время настоящего испытания силы духа и мужества. Нам не от кого ждать помощи, и мы можем уповать только на себя и на Господа Бога. И на этот раз никому, кроме Господа, нет дела до нас, и только Ему одному известно, что нас ждет.
26
Весь следующий день после моего «интервью» с Бедловым я была в бешенстве и не могла ни есть, ни спать. Я вспоминала рассказы о методах допроса Чека и зверствах, совершаемых кронштадтскими матросами. Я также представляла себе, каково моим друзьям в руках фанатичного Екатеринбургского Совета. И слышала голос императрицы, когда во время моего последнего визита в Царское Село она завораживающе мрачно сказала: «Возможно, мы никогда не покинем Россию живыми».
Так неужели мы действительно никогда не выберемся из России живыми — Таник, отец и я? Неужели прежде, чем убить, они сломят нас, и мы будем умолять их о смерти?
На следующий день я пришла на свидание с Алексеем. В этот раз оно было в Зоологическом саду рядом с Петропавловской крепостью. Он выглядел очень встревоженным. Сначала я не могла произнести связно ни слова, но потом, когда он взял меня за руку и мягко заговорил со мной, я немного успокоилась и рассказала о своей встрече с Бедловым.
— Татьяна Петровна, я уверен, положение вашего отца не так безнадежно, как вас пытаются уверить, — сказал он. — Это типичная полицейская уловка, они хотят заставить вас согласиться.
— Но как я могу согласиться? Ведь отец будет только презирать меня за это. Что же мне делать?
— Во-первых, вы должны есть, спать и снова стать разумной. В вашей аптечке есть какое-нибудь успокоительное? — Я кивнула. — Примите, дозу вы знаете. Во-вторых, мы свяжемся с вашим отцом.
— Да, пусть он знает, что он не покинут и не забыт. Но как?
— Недавно назначенный медицинский инспектор тюрем Петроградского района — мой бывший университетский студент. Я попрошу его, и он сделает все, что сможет.
— Благослови вас Бог, Алексей, — слезы навернулись мне на глаза. — Вы стали мне так близки, так дороги. Что бы я делала без вас?
Он странно посмотрел на меня, как будто сдерживал свои чувства из осторожности. Я была явно не в том состоянии, чтобы принимать разумные решения в любви, говорил этот взгляд.
— Allons, calmez-vous[53]. Вы взвинчены, может быть, мы немного пройдемся?
Он предложил мне руку. Меня согревало ее пожатие, когда мы шли через запущенный сад, огражденный кронверком — внешним укреплением крепости, которую я узнала по прежним воспоминаниям и которая казалась теперь почти убежищем. По крайней мере, отца не мучили здесь, в его обитой войлоком камере. Я думала, как в прошлом году мало-помалу мои ожидания угасли, пока одиночное заключение не стало казаться монашеским уединением. И на сколько же ниже должна я опуститься, чтобы коснуться коренной породы реальности?
Неделей позже, когда я встретила Алексея в другом конце Зоологического сада, то сразу увидела, что у него важные новости.
— У меня для вас письмо, — сказал он, когда я присела на скамейку рядом с ним. — Но прежде чем прочесть его, Татьяна Петровна, — он дотронулся до моей ледяной руки, — вы должны знать, что все, о чем в нем говорится, уже в прошлом. Доктор, мой бывший студент, настоял, чтобы князя перевели в большую камеру с окном, выходящим на залив, и, кроме того, по медицинским соображениям были прекращены допросы.
— Допросы! Значит они пытали отца, — знакомое чувство слабости охватило меня.
— Не совсем так. Они не посмеют причинить физического вреда свидетелю такого ранга, как князь, которого они хотят представить в суде. Мой друг-врач считает, что он полностью оправится от плохого обращения. Прочитать вам письмо, Татьяна Петровна?
— Нет, я сама. — Я взяла письмо дрожащей рукой.
Перед глазами поплыли мелкие карандашные каракули, написанные по-английски на медицинском бланке:
«Дорогая моя дочка Татьяна!
Я пишу эти строки, спеша предупредить тебя, чтобы ты не приходила сюда, какие бы увертки они не применяли, чтобы вынудить тебя сделать это. Я не подписал никакой лжи. Я не сделаю никаких ложных признаний в суде. Единственное, чего я боюсь, так это того, что могу сказать что-нибудь неумышленно, от изнеможения. Я не могу в своей камере ни встать во весь рост, ни выпрямить полностью ноги. Они не дают мне спать. Электрический свет горит день и ночь. Каждые пять минут охранник освещает меня вспышкой через глазок. Это сводит меня с ума. Я объявил голодовку, но меня подвергли принудительному кормлению. Допросы — это почти облегчение. По крайней мере, они обостряют мой ум. Я не надеюсь на спасение, освобождение возможно только со смертью. Я умоляю тебя снова: беги из России — у тебя есть друзья, которые помогут тебе, — и тогда поведай миру, что этот проклятый режим сделал со мной, с нашей несчастной нацией!
Храни тебя Бог, моя милая.
Папа».
— Боже милостивый, — простонала я, — Алексей, как мы можем быть уверены, что они не будут пытать отца снова?
— Мой друг заявил, что князь не выживет при дальнейшем плохом обращении. И Максим Горький, и Луначарский ходатайствовали за него перед самим Феликсом Дзержинским.
