Наталья Иртенина - Нестор-летописец
— Ты говоришь, чтоб я пришел туда, посмотрел, свернул пару немытых шей…
— При нужде, — уточнил воевода.
— Ага, при ней. Я без нужды никого не трогаю.
— Тогда можно и больше. Если спросят, меня не поминай. Ты сам по себе. Вольный храбр.
— А если там все тихо?
— Тогда ты просто прогуляешься.
Храбр подумал.
— Ладно. Тряхну веретеном.
Немного взгрустнул.
— С Тарасием было б веселее…
Воевода налил ему в кружку меду.
— Поплывешь с утра на лодке, возьмешь гребцов, снеди, оружия сколько хочешь.
Душило допил мед и налил из корчаги еще.
— Да-а… Помню, позапрошлой зимой в Новгороде усмиряли мы с князем Глебом Святославичем одного волхва. Тоже, поганый, людей на уши поставил… Никого на свете нет вреднее волхвов, — подбил он итог и пошел из шатра.
В рассветном бледном тумане от берега отчалила однодеревка с четырьмя смердами-гребцами. В носу лодки, широко упершись ногами, заложив пальцы рук за пояс, стоял храбр. На корме под просмоленной дерюгой лежало оружие: два составных лука в налучьях, тулы со стрелами, два меча, большой топор и малый чекан, палица и булава, несколько сулиц, поясных и засапожных ножей. Смерды, увидев все это, заверили, что одна лодка не возьмет столько кметей.
— Сколько? — спросил Душило.
— Здесь на малую дружину, — ответили гребцы.
— Я и есть дружина, — без похвальбы сказал храбр.
Берег исчез в тумане. Река разливалась широко и спокойно. Грудь наполнялась сырым бодрящим воздухом. Душило приложил ладони к губам и вдруг закурлыкал по-журавлиному. Издалека, из-за разлитого в небе молока, ответил тихий, едва слышный клекот…
В устье Шексны решилась участь волхвов. Янь Вышатич добился от них немногого — лишь признания, что боги по каким-то своим причинам им не помогут.
— Знаем теперь — не оставишь ты нас живыми, боярин. Так нам боги говорят.
Воевода остался доволен и этим.
— Вот тут они не обманули, правду сказали. Хотя откуда им знать правду?
— Теперь мы от себя скажем, — встрепенулся волхв, прежде влачивший толстое брюхо, но потощавший от испытаний. Оба кудесника сидели на земле — отмороженные в ледяной воде ноги держали худо. — Если отпустишь нас, много добра тебе будет в жизни. Боги не поскупятся, и от нас дары примешь. Если же погубишь нас, не миновать тебе зла от людей и от богов. Для чего тебе наша смерть?
— Ваши боги ничего ни дать мне не могут, ни взять, — молвил боярин. — Смерть свою вы сами на себя навлекли душегубством и разбоем. Если отпущу вас, еще больше людей сгубите. Я же и виновен буду в этом перед Господом. А если исполню свой долг, то будет мне благо.
— Пришлой верой прикрываешь свою злобу, боярин! — проскрежетал желчный волхв.
— Вот тебе! — Янь Вышатич сунул ему в нос дулю. — Поступлю с вами не по моей вере, а по вашей. Эй, Лешко! — позвал он десятника. — Пусти клич, пускай смерды соберутся.
— Да чего их собирать, вон они рты разевают.
Десятка два гребцов стеклись послушать, как воевода срамит волхвов.
— Всех собери! — велел боярин.
— Все-ех? — с сомнением потянул Лешко и порысил исполнять приказ.
Гребцы с полутора десятков лодий, побросав дела, устремились на зов воеводы. Предстояло нечто необычное, и это подогревало их интерес.
Окруженный толпой смердов, Янь Вышатич показал на волхвов:
— У кого из вас они умертвили родню?
Смерды, набранные из белозерских и шекснинских погостов, вволю насмотрелись зимой на ворожбу с резней. Десятки голосов слились в общий гул.
— У меня сестру убили!
— Мать-старуху не пожалели!
— Старшую дочь от них не уберег. Как овцу прирезали.
Воевода поднял руку и перекричал всех:
— Мстите за своих!
Толпа отозвалась радостным кличем. Янь Вышатич, продираясь сквозь напиравших смердов, не оглядывался. Сзади кипела возня, воеводе блазнилось утробное звериное урчанье и чавканье.
То, что осталось от волхвов, смерды сволокли к лесу и подвесили на дубе, между небом и землей. Навечно привязанные к дереву, они не смогут уйти в подземный мир и стать вредными духами. Не сумеют и подняться в поднебесные пределы.
Следующим утром повоз отплыл к Ярославлю. С лодий смотрели на берег: как только люди ушли, к дубу с мертвецами подобрался медведь. Зверь с ворчаньем залез на дерево и стал обгрызать привязанные тела.
10
Месяц травень будто играл с людьми. То обдаст ледяным холодом, повеет студеными ветрами, посыплет снежной крупой. То подобреет и станет ластиться теплом жаркого солнышка, душистыми запахами зелени, светло искрящейся рябью реки. В северных краях нельзя верить этому месяцу, непременно обольстит и обманет.
Повоз ушел далеко вперед. На мысу между Клязьмой и Окой пятый день стоит малая дружина — десяток кметей с одной лодьей. Отроки скучают, воевода все чаще поднимается на высокий уступ над рекой и смотрит на полночь, откуда течет медлительная Клязьма. Ничего не дождавшись, уходит в свой шатер. Там велит холопу растирать смрадной мазью немеющие по ночам ноги.
Больше ждать нельзя, наутро готовят отплытие. В последний раз забравшись на уступ, воевода заметил в прибрежной поросли конного. Вершник торопил коня, посылая напрямик сквозь густые кусты молодой лещины. Губы боярина тронула улыбка. Душило окольных путей не знает.
Спустившись с горки, Янь Вышатич первым приветствовал храбра.
— Ты обменял лодку на коня? Вижу, что не продешевил.
Воевода охлопал коня с широкой грудью и тонкими быстрыми ногами.
— Я понял, чего не хватало моему заду все это время, — бесхитростно ответил Душило. — К тому же я подумал: на чем я буду добираться до Чернигова, если ты, боярин, уплывешь без меня? На лодке стало тесновато.
Воевода дал ему ответить на оживленные возгласы кметей, затем попытался увести храбра в шатер.
— Погоди, боярин. Там у меня обоз идет. Я их опередил малость, боялся, что не дождешься меня.
Душило направился к самой воде, приложил ладонь к челу и обозрел дальнюю гладь реки.
— Не видать.
Воевода шел за ним по пятам.
— Кто там у тебя? Отчего стало тесно?
— Приплывут — увидишь. Зря ты тревожился, боярин. — Душило сел на землю, стащил с ног сапоги и принялся скатывать обмотки. — В Ростове епископом все и кончилось. В Суздале хлеб есть, смерды сидят тихо. О ярославских волхвах там слыхали, это точно. Но больше говорили о каких-то других волхвах и плевались. Хорошо плевались, обильно. Не было времени выяснять, а то бы я послушал, чего там натворили эти поганые.
Он бросил наземь рубаху, порты и зашел в воду.
— То же самое, — ответил воевода. — Князь Ярослав казнил их тогда… Так ты не нашел ни разбоя, ни крамолы? Это хорошо.
— Кое-что другое нашел.
Душило плескался и фыркал, потом уплыл так далеко, что воевода потерял терпение и вернулся в стан.
Лодка пришла лишь к полудню. Гребцы извлекли из нее двух связанных пленников. У одного был заплывший глаз, у другого в зубах — деревянный обрубок.
— Не могу слушать, как он врет, — объяснил Душило.
— Кто они? — недоумевал боярин.
— Из Суздаля везу. Этот, — храбр показал на закляпанного, одетого в длинную, до пят, синюю рубаху, — из армянской церкви. Зашел я туда, послушал. Не понравилось мне. Неправильно там говорят. Христа сатаной называют. Я пошумел там немного, прихватил с собой этого. Он у них вроде главный.
Закляпанный принялся громко мычать и трясти головой. Душило разрезал веревку, выдернул из зубов обрубок.
— Ну чего?
— Не Христа, а жидовского Бога, не сатаной, а Сатанаилом! — во всеуслышанье изрек пленник. — Церковь же не армянская, а во имя святого Александра Армянина. Понимал бы что, невеглас.
Душило заткнул ему рот деревяшкой и указал на второго.
— Этого там же прихватил, в церкви. В армянской, — мстительно добавил он.
Пленник с подбитым глазом был смугл и черноволос, как грек. И носом также напоминал лукавого ромея.
— Для чего? — спросил воевода.
— Так узнал же его. Еще подумал: нечисто тут дело. Помнишь, боярин, Гавша тогда, у Кснятина, сказал, будто убил челядина и выбросил в реку. А он вот, живехонький. Еще брыкался. Я Гавшин удар знаю, он не мог промахнуться. Выходит, того… соврал. А зачем?
Ко второму пленнику воевода проявил интерес, хотя и не помнил в лицо. Раб не девка и не конь, чтоб его разглядывать. Кто-то из кметей подтвердил: точно он, Гавшин челядин, морда чернявая, приметная.
— Как очутился в Суздале? — спросил воевода, подойдя к рабу. — И что делал там?
— Ничего не делал, прокорм искал. Убежал я от хозяина. Домой хочу, в Сурож.
В его речи был сильно заметен греческий выговор.
Александрит наконец справился с затычкой, выплюнул обрубок.
