Валерий Кормилицын - Держава (том третий)
— Любовь и у Медичи была… Сколько, стервь, понапрасну мужиков погубила… А на её гробницу, подобные моей супруге экзальтированные дамы, поклоняться ходят.
— Взорвать к чёрту вместе со всем блудливым погостом! — вынес справедливый мужской вердикт Рубанов–старший. — Правильно, сынок, мыслишь. Речные плёсы на Волге у Рубановки, и склонившиеся к воде ивы, куда прекраснее латинской красоты.
— Согласен, отец. Что может быть лучше берёзовой рощи и нашего рубановского дома с увитыми плющом колоннами.
— А главное, наши «медичи» под присмотром, и мы смело можем пойти выпить французского коньячка. Шустовский как–то неожиданно закончился.
— Это самое лучшее, что есть у французов. А в основном подражают нам. Даже их художники. Особенно те, что импрессионистами зовутся, — по пути в кабинет объяснял отцу положение вещей. — Ольга на выставку современного искусства в Париже водила, — разлил по бокалам напиток. — Так они передрали яркие цвета нашей маньчжурской формы, чем и прославились… Как глянул на их мазню, сразу понял — не Васнецов рисовал, а подсмотрено с моего кителя. Ах, да! Ещё песня мне понравилась. От жены в кабак удрал, там услышал и заучил… Джига–джига называется. У ирландцев передрали. Надо её ротной походной песней сделать, — поразился пришедшей на ум идее.
Ещё более укрепил в этом телефонный звонок с гауптвахты проштрафившегося брата:
— Все офицеры полка мной гордятся, — кричал тот в трубку. — И даже командир эскадрона зла не держит. Нам тут вина с коньяком натащили. Приезжай! Выпьем!
«Везёт же людям! — позавидовал брату. — Держит марку живого бога… А я чем хуже?» — на следующий день принялся воплощать в жизнь творческую идею.
— Господин полковник, — обратился, придя на службу, к Ряснянскому. — Я в Париже Джигу подхватил.
— Да ты что-о?! У меня есть эскулап знакомый, за три дня вылечит. Проверено!..
— Вы о чём, господин полковник?
— О «джиге», поручик. О ней, проклятущей…
— Это песня такая модная. Кельтских воинов. Исполнялась ими на марше. Разрешите с ротой изучить?!
— Фу–у, ну, слава богу. А то я уж подумал… Да изучайте. Что сия джига в переводе на русский означает?
— Кельтский меч, — без раздумий и запинки ответил Аким.
Пал Палычу название понравилось.
— Джига! Вещь крепкая! По лбу бьёт на насмерть. У нас в деревне мужики самогон так прозвали, — чуть не пустил слезу от воспоминаний.
Рота два дня изучала слова, и потом выдала результат, маршируя по Питеру под руководством поручика Рубанова, который заменял заболевшего простудой, не джигой, капитана Лебедева.
— Джига! Джига! — хором ревела рота, дружно топая по мостовой.
В одном шотландском пабе,
Подсел мужчина к бабе.
И выпить заказал.
Как звать тебя, девица,
Хочу с тобой сродниться,
На грудь ей показал.
Пила она, болтала,
А он стал с бабой смел.
Та в страхе увидала.
Под килтом что имел…
Джига! Джига!
Не вовремя проезжавший в коляске командир гвардейского корпуса, выслушав последний куплет, свирепо засверкал глазами, подумав, что гуляка показал явно не кинжал.
— Поручик! — велел извозчику остановить коляску в голове колонны. — Кто таков? Что за строевая песня у роты?
— Поручик Рубанов. Боевая песня шотландских стрелков, ваше превосходительство, — козырнул вылезшему из коляски генерал–лейтенанту.
— С японцами воевали? — глянул на украшающие грудь офицера награды. — Максима Акимовича сынок? — сменил гнев на милость генерал.
— Так точно. Старший сын генерала от кавалерии в отставке Рубанова. Принимал участие в русско–японской войне.
— «Владимира» за что получили? — добродушно уже расправил длинные седые усы командир корпуса.
— За бой на реке Шахе, ваше высокопревосходительство.
— Уважаю, уважаю. Но служба есть служба. За хоровое пение пять суток гауптвахты. Максиму Акимовичу передавайте моё уважение, добрые чувства и пожелания здоровья. И пойте впредь что–нибудь про серую шинель, — кряхтя, залез в коляску. — А завтра с утреца милости просим на гауптвахту, и пять суток можете распевать там свою джигу–джигу.
— Папа', тебе наилучшие пожелания от командира гвардейского корпуса Данилова.
— От Владимира Николаевича? Слышал от Троцкого, как князя Сергея Илларионовича Васильчикова летом отчислили от должности за волнения в лейб–гвардии Преображенском полку, так о герое русско–японской войны вспомнили и корпусным назначили. Давно я его не видел. Усы всё так же до погон свисают?
— Так точно. Напоминает престарелого пехотного «капиташу».
— Сколько же ему сейчас? С 1852 года, если память не изменяет. В общем, сам считай. Бывало, жучил я его, когда он поручиком ходил.
— Вот и зря, — довольно захмыкал Аким. — Пять суток губы от него получить изволил.
— Да за что? — поразился Максим Акимович. — Тверёзый и на службе не спал…
— За «Джигу». Французишки эти всё. Но я рад. Глеба переплюнул. Тому только трое суток дали.
— И Глебу? — поразился отставной генерал. — Да за что?!
— Тоже за песню, — вновь довольно захмыкал Аким. — Но у него про «уху».
— Я вами горжусь, сынки, — успокоившись, улыбнулся Максим Акимович. — Главное — родину любить, — подытожил он.
В сентябре закончился судебный процесс над Северьяновым. К его удивлению адвокат Зарудный сумел доказать, что вина подзащитного весьма ничтожна и он более сам пострадал от неправомерных действий полиции — совершенно необоснованно получил ранение в плечо, нежели нанёс вред государству.
Судья лишил его гражданских прав и приговорил к ссылке на поселение.
«Приговор сравнительно мягок, — ожидая этапа в камере пересыльной тюрьмы, размышлял Северьянов. — Думал — каторгу присудят, — с интересом оглядывал себя и других заключённых, переодетых в арестантскую одежду — серые брюки, армяк и шапку. — Только бубнового туза на спине не хватает, — ухмыльнулся он. — Завтра на новое местожительство в село Обдорское повезут, — лёг на койку, закинув руки за голову. — До чего ж спокойно было в одиночке. Никакой тебе суеты и столпотворения, как на пересылке, — с прищуром ещё раз оглядел окружение. — Читай книги, лежи на шконке и отдыхай душой, с уверенностью зная, что никто тебя не арестует… А тут набили этих инженеров, чиновников, телеграфистов, профессоров, рабочих, сенаторов, дворников, хулиганов и карманников. Так и гляди — чего–нибудь свистнут, — сунул шапку за пазуху. — Хотя государство подсуетилось раньше. Вместо моего прекрасного пальто, правда, заштопанного на плече, подсунуло серый армяк», — повернулся к стене и задремал.
Паровоз, натужно сопя и плюясь дымом, тащил за собою вереницу арестантских вагонов.
— Полторы тыщи вёрст от Обдорска до железной дороги, — стращал арестантов унтер, клея языком самокрутку. — А до ближайшего телеграфного поста — восемьсот. Почта приходит раз в две недели, если дороги зимой не заметёт. Так что — пишите письма, как говорится.
— Раньше с шашкой наголо стояли и орали на нас, теперь миролюбиво беседуют, — удивлялся пожилой сосед Василия по зарешёченному купе. — Времена меняются. От людей слышал — конвой считается ненадёжным и за ним наблюдают жандармы, что расположились в соседнем вагоне.
И правда. На каждой станции целый взвод окружал их вагон и ругался с конвойными солдатами, которые покупали на деньги арестантов, у кого они, конечно, были хлеб и другую снедь, также опуская в почтовый ящик их письма, что раньше строго каралось.
Рассветы меняли закаты, монотонно стучали колёса вагонов, и запыхавшийся паровоз притащил скрипящий состав в Тюмень.
— Выходи, — командовал конвой. — Строиться. Отсюда на лошадях до Тобольска отправимся.
Жандармов уже не было, но появился седой капитан и три пристава.
Партия ссыльных составляла всего два десятка человек. Конвойных насчитывалось в два раза больше. Три десятка телег с возчиками ждали отправки этапа.
Но обоз тронулся только утром следующего дня.
Куда спешить?
У одних идёт срок, у других — служба.
По теории подлости — как в дорогу, так дождь.
Арестанты, матерясь, спрыгивали с увязших в грязи телег и толкали их.
То же самое — и солдаты.
Через несколько дней ударил лёгкий морозец и дело пошло веселее.
В конце октября добрались до Берёзова.
— Вот туточки, значится, и отбывал ссылку сподвижник царя Петра князь Меньшиков, — сообщил арестантам унтер.
Те согласно покивали головами, так как знали это и без него.
— Ещё пятьсот вёрст — и Обдорск, — всё стремился поразить эрудицией этих грамотных татей пехотный унтер.
Те отмахнулись…
«Во каторжане. Ничем не удивишь, — обиделся он, закуривая самокрутку:
— Где табачок взять — тоже должны знать. Али в гимназиях не учили? — отказал двум «каторжанским рожам», попросившим покурить.
— Сейчас распределим вас по домам, и неделю на отдых, — поразил арестантов седой капитан. — По населённому пункту можете гулять свободно, без сопровождающих. Уездный городок располагает двумя церквами, в которые можете зайти помолиться…
