Виталий Полупуднев - Великая Скифия
Сделав это, иеродул бросил на обоих сотоварищей равнодушный взгляд и сказал с пренебрежением:
– Ешьте и спите. Работать будете после заката солнца.
После чего вышел и задвинул засов. Храмовой раб не считал обоих заключенных ровней себе, держался перед ними с сознанием своего превосходства.
Если бы ему сказали, что он такой же раб, как они, он не сразу понял бы это. И, видимо, возразил бы: «Я такой же, как они? Что вы! Я служу при храме, мне доверяют многое. Я прислуживаю жрицам во время молений и пользуюсь их расположением. Поглядите – я чист и имею вид почти свободного человека. А эти два каменщика грязны и сидят взаперти под охраной».
И если бы ему поручили охранять Меота и Навара, то он выполнил бы это, не задумываясь. Сейчас он тщательно задвинул засов, по-хозяйски беспокоясь, чтобы рабочие, нужные храму, не сбежали.
Оставшись одни, заключенные переглянулись.
– Никак нас хотят покормить? – приподнялся старик.
– Да, здесь хлеб и мясо.
– Чего же медлить, приступим.
Подкрепившись, оба почувствовали себя неплохо.
Молодой вскочил на ноги и стал ощупывать стены и дверь.
– Чего ты?
– Теперь нужно бежать, отец! Мы сыты и выдержим без еды не менее двух суток!
– Остановись, неразумный! – испугался Навар. – Ты, видно, еще не знаешь, как мудры эллины и как трудно бежать от них! Я пробовал бежать три раза. А что получил? Меня вернули и на всю жизнь сделали тюремным жильцом. Ложись лучше спать. Сон – дар богов. Кто спит, тот свободен и счастлив.
– Мертвый еще свободнее. Но лучше жить и бороться!
Убедившись, что стены их тюрьмы крепки, силач сел и задумался.
Навар гладил себя по животу и говорил вполголоса, засыпая:
– Хорошо быть сытым и отдыхать… Но знаешь, мой молодой вождь, до рабства я был воином и пастухом. Я не знал тяжелого труда, как и многого другого.
– А теперь узнал и тебе понравилось гнуть спину на хозяев?
– Не смейся! В труде я нашел свое успокоение. Ты чего скалишься? Я говорю правду. Теперь мне стало понятно, что человек может сделать своими руками очень много… Я узнал, почему греки так сильны. Они умеют думать, работать, а главное – научились заставлять работать других.
Меот не отвечал. Он машинально поднимал камешки с пола и бросал их в стену.
– Убегу, все равно опять стану свободным!
Послышался тонкий носовой свист. Навар заснул.
Усталость и сытый желудок сломили и Меота. Он склонился к холодной каменной стенке и захрапел.
Опять открылась дверь, теперь совсем тихо. Вошли двое.
– Они спят, – сказал один.
– Да, – ответил другой. – Здесь не очень светло, но кое-что видно. Один из них старик.
– А другой молодой.
– Гм… Это же настоящий гигант!
Люди ушли. Засов скрипнул опять, но спящие ничего не слышали.
В глубине храма стояли Миний, Дамасикл и Агела. Поодаль прислонился к колонне Бабон, ожидая приказаний. Дамасикл говорил:
– Мне не нравится, Бабон, этот великан. Мне говорил о нем Морд, этот строптивый варвар совсем недавно продан в рабство и плохо настроен. Зачем ты взял его?
– Мне навязал его Скимн-архитектор.
– Скимн довольно хитрая лиса… Впрочем, поздно об этом. Раба-гиганта нужно заменить. Но кем?
– Я думаю, – сказал Миний, – что его можно заменить иеродулом Костобоком из храма Девы. Мне давно не нравится, что Мата чрезмерно приблизила его к себе… Хотя этот раб тоже крепок, как бык, но пусть он заменит собою опасного богатыря.
Агела поморщился, но согласился.
– Что ж, пусть будет так! Иди, воин, в храм Девы и приведи Костобока. Только сделай это без ведома Маты! Вызови его через начальника стражи!
– А куда девать этого Антея с сильными мышцами?
– Кого?
– Раба, что вам не понравился.
– Отправить в городской эргастерий к Морду!
Бабон ушел. Архонты продолжали совещаться.
5
Делию принесли в храм четыре иеродула. Дом Скимна остался на попечении старого Керкета, которому не привыкать было выполнять обязанности няньки, повара, чернорабочего и водоноса одновременно.
Больную не понесли в заднее помещение, опистодом, где висел на ремнях священный састер, но не оставили и в жилище мраморной богини. Ее, по указанию Маты, поместили в боковую комнатку, заставленную недорогими приношениями верующих, начиная от пучков волос с головы исцеленных, кончая глиняными статуэтками, повязками, снятыми с заживших язв, костылями, снопиками пшеницы и увядшими виноградными листьями. Здесь же стоял и пучеглазый деревянный конь Бабона. Его предполагалось вскоре выставить наружу для обозрения всем желающим.
Ценные приношения не попадали сюда. Серебряные вазы, золотые ожерелья и деньги вносились в особую опись, нумеровались в присутствии чиновников и затем переносились в одно из подземелий, где хранились в опечатанных пифосах.
Делия искренне верила в святость жилища богини, и ей казалось, что уже при первом вдохе под серыми сводами храма в ее тело проникли частицы божественной благодати.
Здесь дышалось легче, чем дома, пахло также чем-то особенным, свойственным только храмам. Это была смесь запахов, в которой преобладали горелый воск, земляное масло, фимиам, что курился у ног розового кумира, и просто дух старого, нежилого помещения. Но Делии эти запахи казались неотъемлемой принадлежностью святилища. Она вдыхала их с жадностью, полная одним жгучим желанием жить.
В кладовой чувствовалась прохлада, что также нравилось больной: все здесь казалось свежее, чем дома. Женщина с благоговением смотрела на груду жертвенного хлама, видя в ней подтверждение целящей силы богини.
– Богиня, – прошептала больная проникновенно, – ведь ты тоже женщина и должна понять меня! Я не имею права болеть, не имею права умереть!.. Мне же нужно воспитать детей! Я еще хочу увидеть своего старшего сына женатым и нянчить внучат!
Делия была уверена, что каждое слово, сказанное в храме хотя бы шепотом, доходит до ушей богини. И, вне сомнения, Дева слышала шепот больной и не откажет в ее просьбе.
Деревянный конек весело смотрел на гостью своими неподвижными глазами.
В этом маленьком храмовом музее рождалось чудесное чувство оторванности от житейских забот. Покой глядел изо всех углов, внушая уверенность в том, что злые духи печали и болезней остались где-то за стенами храма, бессильные проникнуть внутрь его.
Делия почувствовала умиление и тихую радость. Мир и успокоение разлились по телу. Она в экстазе шептала молитвы. И в полумраке ей начало казаться, что статуэтки начинают оживать, а лихой деревянный конь вот-вот топнет своей ножкой и замотает головою.
Дыхание больной становилось все более ровным и глубоким. Веки смежились, и она уснула легким сном.
Она не слышала, как кто-то подошел к двери и, приоткрыв ее, стоял на пороге некоторое время.
Это был Гекатей. Он вошел в комнату, поправил подушку под головой матери, получше укрыл больную и тихо удалился. Его удовлетворило то успокоение, которое он увидел на лице Делии. Черты ее тонкого лица и нездоровый румянец, казавшийся темным в призрачном свете мигающей лампы, вдруг напомнили ему странный лик таврской Девы и одновременно полную внутреннего огня улыбку Гедии.
Когда он уходил, то в его спутанном воображении опять слились эти три столь несхожих образа, и он не мог разделить их, испытывая при этом небывалое душевное томление.
Делия проспала более двух часов. Ей грезились странные сны. Казалось, что она лежит в той же комнате, только стены раздвинулись широко-широко, а потолок улетел ввысь, так что его вылинявшие узоры превратились в тонкую золотую сеть, в петли которой смотрело небо и мигали звезды. Несметное множество статуэток окружило ее, и все они кивали головами и звенели тоненькими серебряными голосками «Ты будешь здорова, Делия!»
Деревянный конь плясал, его копытца беззвучно ударяли в серые плиты пола. Он тоже говорил: «Садись на меня, Делия, я умчу тебя в страну вечной весны, где ты опять станешь маленькой девочкой и будешь играть в мяч! А о детях не думай, о них позаботится богиня!»
Откуда-то появился Керкет. Раб ворочал глазами и назойливо твердил ей, что лепешки готовы и дети сидят за столом.
Неожиданно все перемешалось. Статуэтки попадали. Гекатей верхом на деревянном коне умчался прочь. Скимн показал ей свои волосатые руки и сказал: «Ты видишь – кольца с рубином нет на моем пальце!»
Делия открыла глаза и сразу же прищурилась от яркого света. Потом разглядела, что около нее стоит красавица в белоснежных одеждах со светильней в руке. Больная вгляделась и вся затрепетала от волнения.
– Богиня, богиня! – взмолилась она. – Ты пришла исцелить меня! Ты поняла, что нельзя умирать, оставляя маленьких детей!
И умоляюще протянула к ней худые руки.
