Маргарита Разенкова - Девочка по имени Зверёк
Собор… Невероятно огромный и сказочно красивый, он достался Испании от дней арабского владычества. Тщательно перестроенный из большой мечети и дополненный капеллами, он сохранял еще черты былой роскоши. А на некоторых внешних порталах – надписи арабской танцующей вязью: «Нет бога, кроме Аллаха, и Мохаммед – Его пророк», – отчего-то ускользнувшие от пытливого взора инквизиции. Досталась испанцам и башня мечети, бывший минарет, над которым теперь кропотливо трудились христианские архитекторы, медленно, но верно превращая его в колокольню.
В соборе у их семьи была своя скамья – слева, ближе к середине. Отец предпочитал приходить к мессе пораньше, задолго до начала. Может быть, из-за всегдашней своей приверженности к порядку, а может – чтобы в который раз подчеркнуть свою верность католичеству. Это никогда не было лишним!
Обмакнув пальцы в каменную чашу со святой водой и перекрестившись, Вероника быстро прошла на свое место – в самом углу, у стены. Она обратила внимание, что Леонора опускала пальца в чашу очень медленно, скользила самыми кончиками по поверхности воды, будто в глубокой задумчивости, а к скамье подходила плывущей походкой. Но даже из-под приличествующей случаю темной (но замечательно прозрачной!) вуали, прикрывавшей лицо, сверкали ее черные, как ночь, глаза, следя за произведенным впечатлением. Нежные коралловые губы привлекательно шевелились, шепча слова молитв, тонкие пальцы, перебиравшие четки, продуманно вздрагивали, заставляя блеснуть то один, то другой камешек колечек – Леонора была очень красива и, даже будучи замужней женщиной, собирала богатый урожай восхищенных взглядов городских кавалеров.
Опускаясь на скамью рядом с падчерицей, Леонора недовольно проговорила:
– Мало того что мой супруг вечно норовит притащить меня на мессу до колоколов, еще ты, Вероника, носишься, как ребенок! Для девушки это непозволительно!
– Я никому не мешаю.
– Не в этом дело! – Мачеха с досадой (ее не понимают!) скривила красивые губы. – Если ты хочешь найти себе достойного жениха, обучись приличным манерам!
– А если я не хочу найти жениха, тогда хорошие манеры не нужны? – Было приятно иногда подразнить Леонору, притворяясь глупой девчонкой.
Мачеха фыркнула и отвернулась.
Леонора сидела рядом молча, и все же она страшно мешала Веронике. Невозможно было сосредоточиться, помолиться Богу. «Кажется, она думает обо мне, – догадалась Вероника. – А еще, похоже, вон о том щеголе!» Франтоватый и модно причесанный молодой человек с большой жемчужной серьгой в ухе, один из тех кабальеро, что известны всему городу, уже не в первый раз устраивался чуть впереди, через проход от них, и во время мессы немного напоказ оглядывался назад.
Чуть склонив голову к Веронике и едва шевеля губами, Леонора прошептала:
– Он смотрит на тебя, моя дорогая!
Вероника дернула плечом, все же бросив на щеголя взгляд украдкой. От Леоноры это не ускользнуло, и она добавила, тихо пожимая ладонь Вероники:
– Ну, не слепая же ты, моя девочка! Он смотрит на тебя и улыбается!
Нельзя сказать, что все это оставило Веронику совершенно равнодушной. Ей, конечно, тоже хотелось нравиться молодым людям, ловить взгляды восхищения – такие, какими одаривали Леонору, но… Не придется ли для этого и вести себя, подобно Леоноре? Мысли спутались, стало стыдно, что месса проходит мимо ее сознания и души, и Вероника отвернулась от мачехи. Раскусила ли ее мачеха, нет ли, но ослепительные губы сложились в одобрительно-снисходительную улыбку: Леонора никогда не отказывала себе в удовольствии поинтриговать.
* * *Веронике нравилось бывать в соборе. Особенно нравились его густая тишина, таинственное молчание алтаря и великолепие сводчатых ниш, где притаилось гулкое эхо. Она была благодарна отцу за то, что он приводил их к мессе пораньше, пусть это и выводило из себя Леонору, для которой в полупустом соборе не доставало «зрителей».
Вероника тихонько усаживалась и начинала вслушиваться в тишину вокруг. О, она не была пустой, эта тишина! В ней можно было различить множество потаенных звуков, растворенных временем: и звон вчерашних колоколов, и тонкий свист птиц, и шорохи, похожие на трепетание крыльев ангелов, и вздохи молившихся здесь столько веков людей – и мусульман, и христиан… Тогда она, словно едва-едва касаясь слухом (сердцем!) прошлого, улавливала легчайшее, как дуновение ветерка, переплетение возгласов: «In nomine… Аллах… Patris… акбар… et Filii… Аллах… et Spiritus Sancti… акбар… Amen…» И это было замечательно красиво!
А еще – один дивный Голос, который звучал в те дни, когда она хорошо себя вела! Иногда он «обращался» к ней не только в соборе, но отчего-то она была уверена, что голос и собор нераздельны. Голос не сообщил ей пока ничего особенного, но когда Вероника его слышала, ее сердце исполнялось такой небесной радости и звенящего счастья, что трепетало от восторга даже тогда, когда он просто называл ее по имени… Вот как сейчас: «Вероника… Ве-ро-о-о-ни-ка…»
Она зажмурилась от счастья, но вслух (как всегда) ничего не произнесла: голос мог с ней общаться и без слов, незачем пугать людей, они же ничего не слышат!
Один раз он сказал ей: «Нехорошо кидаться булочкой! Дуэнья любит тебя – и в хлебе была частичка ее любви!»
Голос уличил ее в утреннем проступке: Вероника (ей не хотелось больше есть) бросила булочку под стол собакам, вечно крутившимся около. Стало ужасно стыдно, и пришлось сознаться в проступке на исповеди. Священник, выслушавший ее, скорбно и наставительно изрек:
– Нехорошо, дитя мое!
– Вот и он так сказал! – вздохнула она.
– Кто?
Вероника подумала, что можно назвать голос так, как он сам себя представил – Хранителем.
– Ангел-хранитель? – испуганно уточнил священник.
Веронике не понравилось, как изменился его тон, и она, оправдываясь в душе перед самой собой и голосом, дипломатично сформулировала:
– Просто я хотела сказать, что дуэнья говорила мне, будто бы ангел-хранитель плачет, если я веду себя дурно!
– Это верно, милая! – успокоенно подвел итог священник.
После этого голос не обнаруживал себя много-много дней.
И как-то на воскресной мессе, прямо во время проповеди, вспомнив об этом, Вероника разрыдалась и поклялась в душе, что если Хранитель вернется, она больше никому ни за что не станет рассказывать о нем!
Ее слезы были отнесены на счет силы слова проповедника и одобрены. Все быстро забыли об этом маленьком инциденте. А после мессы, когда они уже шли по проходу к дверям, она услышала: «Приходи еще, Вероника!» Голос был весел.
Она потянула отца назад – побыть в соборе еще, но Леонора шла, не оборачиваясь, вперед, и отец растерялся. Священник, запомнивший слезы Вероники во время его проповеди и до сего момента одобрительно поглядывавший на нее, разрешил затруднение:
– Оставьте девочку здесь на некоторое время. Я присмотрю за ней, не беспокойтесь.
Остаться одной в соборе хотя бы ненадолго! Зная, что толпа уже не вернется!
Она водила пальцем по полуистертому золоченому крестику на бархатной обложке молитвенника и взахлеб рассказывала Хранителю обо всем, что произошло за эти дни, хотя, конечно, он все это знал. Они славно провели несколько часов! Он вздыхал над ее печалями – и тогда ей казалось, будто что-то ласково-теплое окутывает плечи и голову, – и весело хохотал над ее шутками – и вторило эхо под сводами, нежными волнами пробегая снизу вверх и от входа к алтарю.
Еще она спросила его:
«Как мне быть с Леонорой? Она ждет от меня полного доверия».
«Ты знаешь, как – слушай сердце».
А напоследок он сказал: «Скоро ты расстанешься с братом. Не забывай его: он всегда будет в этом нуждаться».
* * *В карете было душновато. К тому же сильно жало под мышками старое коричневое платье, которое Веронике велели надеть, отправляясь в монастырь. Бедная старенькая дуэнья рыдала, натягивая на Веронику это тряпье, и горько причитала:
– На три года! Они мне говорят – всего на три года! Мою овечку, мою сиротку! Да как же это так! Да виданное ли это дело!
Путь был недолгим, но Леонора приказала кучеру не торопиться. Видимо, чтобы по дороге выговориться перед падчерицей. Не для того ли, чтобы оправдаться? Бессмысленно: Вероника была со странностями, это правда, но не идиотка! Ей давно было понятно, что Леонора в конце концов постарается избавиться от нее – либо выдаст поскорее замуж, либо сплавит в монастырь. Причем последнее было даже предпочтительнее – безопаснее! «О, всего лишь на время, моя дорогая! Это для твоей же пользы, моя дорогая!»
Этим и кончилось, хотя отец и оттягивал этот момент, сколько мог. Последней каплей, переполнившей чашу терпения Леоноры, стал его собственный подарок дочери – дорогущее красное бархатное платье, все в кружевах и золотом шитье.
О, Вероника прекрасно видела, как Леонора посмотрела на нее, когда падчерица предстала перед ней в обновке! Платье очень шло Веронике. Его цвет оттенял свежесть ее лица, кружева воротника вторили нежному изгибу плеч, а золотой поясок туго очерчивал тонкую талию. Леонора недобро кивнула: несомненно, она увидела все это. И, так же несомненно, решила, что ей самой это платье пошло бы не меньше. И это, к слову сказать, было сущей правдой!
