Стивен Прессфилд - Врата огня
Очень еще молода наша царица, высока и прелестна, но тень дерева придавала ей печальный вид.
«Когда-то я была дочерью царя, а теперь я жена другого царя,– сказала Горго.– Женщины завидуют моему положению, но немногие понимают, как тяжелы мои обязанности. Царица не может быть просто женщиной, как другие. Она не может иметь просто мужа и детей – для себя одной, как другие жены и матери. Ее муж и сыновья живут, чтобы служить стране. Царица служит им, сердцу своих сограждан, а не себе и не своей семье. А теперь и ты, Паралея, призвана в это суровое сообщество. Ты должна занять свое место рядом со мной в этом горестном строю. Таково женское испытание и таково женское торжество, назначенные богами,– терпеть боль, превозмогать горе, идти под ярмом печали и таким образом придавать мужества другим».
От этих слов царицы, признаюсь тебе, Диэнек, и вам, женщины, мои руки так затряслись, что я испугалась, как бы не утратить власти над ними. Не только от предвидения беды, но также и от гнева, слепой горькой злобы на Леонида, на то бессердечие, с которым он влил двойную долю печали в мою чашу. «Почему я?» – в злобе кричало мое сердце. Но вот во дворе послышался звук открывающихся ворот, и через мгновение вошел сам Леонид. Он только что вернулся от войск и теперь нес в руке запыленную обувь. 3астав жену и меня за доверительной беседой, он сразу догадался о предмете нашего разговора.
Извинившись за опоздание, царь сел, поблагодарил меня за пунктуальность и спросил о моем больном отце и других родственниках. Он имел тысячу других забот о войске и государстве; он понимал неминуемость собственной гибели, знал, что расстается навек с любимой женой и детьми. И все же он сел на скамейку и, прогнав из головы все прочие мысли, с сосредоточенным вниманием обратился ко мне одной.
«Ты ненавидишь меня, госпожа? – таковы были его первые слова.– На твоем месте, я бы ненавидел. Мои руки сейчас тряслись бы от неумолимой злобы.– Он освободил место рядом с собой на скамейке.– Сядь сюда, дочка. Сядь рядом».
Я подчинилась. Госпожа Горго слегка подвинулась. Я ощутила запах царского пота и теплоту его тела, как в детстве ощущала их рядом с отцом, когда он звал меня на свой совет. И снова сердце мое переполнилось печалью и злобой, угрожая выйти из повиновения. Чтобы подавить эти чувства, мне пришлось собрать все мои силы.
«Город размышляет и гадает,– снова заговорил Леонид,– почему я выбрал в число Трехсот именно этих. 3а их личную воинскую доблесть? Как могло получиться, что наряду с олимпийскими победителями, вроде Полиника, Диэнека, Алфея и Марона, я также назвал не изведавших крови юношей, таких, как Аристон и Александр? Возможно, предположили горожане, я предугадал какую-то тонкую мистическую силу в этом уникальном соединении людей. Возможно, меня подкупили или я отплачиваю кому-то за услугу. Я никогда не скажу городу, почему я выбрал именно этих триста. И никогда не скажу самим Тремстам. Но скажу сейчас тебе. Я отобрал их не за их личную доблесть, а за доблесть их женщин».
При этих словах царя из моей груди вырвался крик, поскольку я заранее поняла, что он скажет дальше. И тут я ощутила у себя на плече его руку.
«Для Греции настал самый грозный час. Если она спасется, это случится не у Ворот, а позже, в еще грядущих битвах, морских и наземных. Тогда Греция, если такова будет воля богов, защитит себя. Вы понимаете это, женщины? Ладно. Теперь слушайте. Когда битва закончится, когда Триста погибнут, тогда вся Греция обратит свой взор на спартанцев, чтобы посмотреть, как они перенесли это. Но кто же, кто будут эти спартанцы, на кого станут смотреть все прочие эллины? На вас. На вас и других жен и матерей, сестер и дочерей павших. Если они заметят, что ваши сердца разрываются, что вы сломлены горем, то и остальные тоже не выдержат. И Греция не выстоит, она рухнет вместе с ними. Но если вы перенесете горе с сухими глазами, если вы не только переживете свою утрату, но с презрением обуздаете горе во всей его тяжести и воспримете его как честь,– тогда Спарта устоит. И за нею устоит вся Эллада. Почему я избрал тебя, госпожа, для этого самого тяжелого испытания, тебя и твоих сестер из числа Трехсот? Потому что ты можешь справиться с ним».
С моих губ сорвались слова упрека царю: «И такова твоя награда за женскую добродетель, Леонид? Быть наказанной вдвойне и нести двойное горе?»
В это мгновение госпожа Горго придвинулась ко мне с утешением. Но Леонид отстранил ее. По-прежнему удерживая мое плечо теплой рукой, он ответил:
«Моя жена потянулась к тебе, чтобы прикосновением разделить с тобой бремя, которое сама она без жалоб несет всю жизнь. Ей никогда не разрешалось быть просто женой Леонида, ей всегда приходилось быть женой Лакедемона. Теперь это и твоя доля, госпожа. Отныне тебе не быть женой Олимпия или матерью Александра, ты должна служить женой и матерью нации. Ты и твои сестры по Тремстам теперь матери всей Греции и самой свободы. Это суровый долг, Паралея, к которому я призвал собственную любимую жену, мать моих детей, а теперь призвал и тебя. Скажи мне, госпожа: я не прав?»
При этих словах царя самообладание покинуло мое сердце. Я разрыдалась. Леонид ласково прижал меня к себе, и я зарылась лицом ему в грудь, как девочка отцу, и рыдала, рыдала, не в силах остановиться. Царь крепко держал меня, но его объятия не были суровыми, в них чувствовалась нежность и утешение.
Как во время лесного пожара, когда огонь опустошил весь склон и сам себя сжег, так перегорел и мой прилив горя. На меня снизошел покой, словно дар, который я черпала не только от этой сжимавшей меня сильной руки, но из какого-то более глубокого источника, несказанного и чудесного. В мои колени вернулись силы, а в сердце – мужество. Я встала перед царем и вытерла глаза. И обратилась к нему, словно бы не по собственной воле, но побуждаемая какой-то невидимой богиней, чью природу и происхождение я не могу назвать:
«Это были последние слезы, господин мой, которые солнце увидит от меня».
Глава тридцать седьмая
Таковы были последние слова, произнесенные пленником Ксеоном. Его голос затух, и признаки жизни быстро исчезли. Спустя несколько мгновений он лежал недвижимый и похолодевший. Его бог использовал его до конца и вернул наконец в то состояние, к которому сам он так стремился,– Феб-Стреловержец вновь соединил Ксеона с его товарищами в подземном царстве.
Прямо мимо шатра Оронта, гремя доспехами с шумом покидали город боевые части Великого Царя. Оронт приказал вынести тело этого человека, Ксеона, на носилках из шатра. Повсюду царил хаос. Оронт задержался, занятый своими делами; необходимость уходить с каждым мгновением делалась все настоятельнее.
Великий Царь помнит состояние полного разброда, царившее в то утро. Многочисленные бандиты и негодяи, отбросы афинского общества, рыскали по улицам, подобно хищникам. Теперь они обнаглели до того, что даже стали проникать на окраины лагеря Великого Царя. Эти подонки хватали все, на что могли наложить лапу. Когда наш отряд вышел на мощенную булыжником улицу, прозванную афинянами Священной Дорогой, младшие чины стражи Великого Царя вели мимо шайку этих проходимцев.
К моему удивлению, Оронт, поприветствовав блюстителей порядка, приказал им освободить преступников под его ответственность, а самим убираться. 3лодеев было трое, и они находились в самом хамском расположении духа, какое только можно представить. Выстроившись перед Оронтом и другими командирами Бессмертных, они явно ожидали, что их казнят на месте. Мне было велено переводить.
Оронт спросил у этого отребья, афиняне ли они. Не граждане, ответили те, но живущие в городе. Оронт указал на тряпку, в которую было завернуто тело человека по имени Ксеон.
– Вам известно, что это за одежда?
Старший из негодяев, которому не было и двадцати, ответил, что это алый лакедемонский плащ, какие носят лишь спартанские воины. Очевидно, никто из этих мародеров не мог себе объяснить, откуда здесь, в распоряжении персидских врагов, взялось тело этого человека, эллина.
Оронт стал допрашивать мерзавцев дальше. 3нают ли они в морском пригороде Фалероне место, известное как святилище Персефоны Окутанной?
Головорезы ответили утвердительно.
К моему еще большему удивлению, а также к удивлению остальных командиров, Оронт достал из кошелька три золотых дарика – каждый составлял месячное жалованье пехотинца – и протянул это богатство подонкам.
– Отнесите тело этого человека в тот храм и оставайтесь там, пока не вернутся жрицы. Они поймут, что с ним делать.
Тут один из командиров Бессмертных разразился протестом:
– Господин, посмотри же на этих негодяев! Настоящие свиньи! Вложи золото им в руку, и они сбросят человека вместе с носилками в ближайшую канаву.
