Александр Солженицын - Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого
31
Ещё снаружи рык раздался:
– Цыж! А собери-ка поснидать!
И вот он, вкатился в землянку – кажется, ещё шире в плечах, да и ростом будто повышел, землянка ему мельче стала:
– Сань-ка!! Га-га-га-га!!
Стукнул ли тушей железной в грудь или обнял – фуражкой по столу хлоп! – и сам на чурбачный стул плюх! -
– Всё! Отзаседались.
Саня рад, соскучился:
– Да сколько ж вы заседали?
– А вот не поверишь – девять дней! В пятницу начали, а в субботу кончили – девять. Ну разбалакались, ну разбалакались, во мастера языком болтать, и что мы раньше их тут не видели? Да они бы все зараз взялись – Вильгельма бы заплевали.
Ездил Чернега в Минск на съезд военных делегатов Западного фронта.
– А из Питера приехали социалисты из Совета, четверо, двое русских, а два грузина – так эти по три раза выступали, и хлопают же им, идиоты. Тут слух пронёсся, что и Керенский приехал, – так троих из Совета понесли на стульях наружу встречать – а его и следа нет, не приехал. Распотешились. Ну, целовались там, на сцене: полковник с грузином, унтер с полковником. Этому Чхеидзу пятнадцать минут хлопали, а он и лыка не вяжет, половины не разберёшь, чего говорит. На трибуне рукава засучил и показывает, как они Временному правительству морду бьют,- ну и в зале рёв.
– Морду бьют?
– Ну, или за узды держат.
– Да неужели уж, Терентий?
– Да наверно так и есть. Иначе б не осмелели.
– А ты – не выступал?
– Выступал, а как же! В первый день – выступал. Там до драки дошло. Председателя съезда выбирали. Мы все – за Сорокалетова, артиллериста, он на сцене в полной амуниции, и видно, что вояка, – я мол ещё вчера сидел на наблюдательной вышке и зорко следил за врагом, а сегодня явился исполнить гражданский долг. А нам суют – яврея какого-то, Позерна, шинелку напялил, от минского де совета, присяжный поверенный. Почему мы сами собой не командуем, фронтовики? – обида уступать. Вот по этой картонке записываешься, – достал из кармана твёрдую картонную карточку табачного цвета, № 220, – со сцены вызывают уже не Чернега, а слово 220-му! Как мы ни бились, как ни горланили, и много нас больше, – и в чём их сила, скажи, кто-то где-то ещё до съезда решил, что Позерн, – и будет Позерн, и всё, а Сорокалетова – ладно, в заместители. Вот так, Санька, я на этом выплеснулся, и думаю: не-е-е, тут надо поприглядаться, тут карты под столом передают. Я думал – я на язык боек, – а тут такие – ну-у-у. Вишь ты, на правительство локти засучил, и всё у них заранее решено – так ещё докумекать надо, зачем же они нас-то собирали.
– И на девять дней? Да ты расскажи по порядку, где ж это услышать? – Сане интересно, сел тоже к столу.
Дохнул Чернега кузнечным мехом. Подумал:
– Э-этого, брат, не рассказать. Там ни концов ни начал, одна свистопляска. Такого я в жизни не видел, только на конных базарах.
Встал, шинель стянул, метнул её на свою койку вверх, а сам опять сел.
– Делегатов нас – полторы тысячи, разместили даже по госпиталям. Ну что, ходили на вокзал Раззянку встревать. Раззянка он, иначе я его не зову, он раззявился, а всё дело мимо его плывёт. Караул, оркестр и эта марсельеза, кто её знает, а мы только голос поддаём – и повалили по улицам, тут и генерал Гурко, и рядом с ним же Позерн. Раззянко перед тятром стал речь держать, мол примите от меня поклон всей русской земли, с невыразимым волнением, возврата к старому нет, великая свобода, – а тут дождь пошёл. Мы, депутаты, конечно, попёрли в тятр, а толпа на площади его ещё полчаса слушала, и с ним которого-то, Родичева. Потом они это же самое и внутри повторяли – что старое правительство привело на край гибели, а теперь отечество в опасности, надо сшибать божьих помазанников – Вильгельма, Карла, Фердинанда, султана, многим из вас не придётся увидать новой счастливой жизни, но счастье за неё умереть. Поди ты и умри. И потом всё воскресенье в празднике прошло: дождя не было, все на Соборную площадь. И отдельно евреи ходят своё поют, и отдельно малороссы. И опять же все держали речи – и скажи, ну что такое за песня „марсельеза”, ну к ляду она нам, и куда ей до наших песен, хоть „Распрягайте, хлопцы, коней”, а двадцать раз её пропевали, и всем залом тоже пели, хоть мычи. Да что! один раз почали кресты-медали отдавать, Совету рабочих депутатов! Пошли сборщики по рядам, с фуражками.
Но чернегин крест и две медали – тут, на колёсно выкаченной груди. Придержал рукой:
– Я – не в тех дуромазах, не.
Ну, и Саня бы тоже не отдал, какое-то полоумие.
– Полоумие и есть. Слышал бы ты, чего на офицеров несут: мол нам приварка мало, а офицеры шлют продовольствие в тыл – ну, чего брендят? И даже – вообще упразднить звание офицера. И каждый четвёртый: офицеров – выбирать! Ну, три остальных ему: заткнись! И – генералов сократить, а солдатское жалованье за тот счёт увеличить, – ну и на сколько ж душ хватит с одного генерала? Ну и Смирнова нашего, конечно, чистили, что он контрреволюционер, – а два года он нас вёл – не замечали. Кто упал – того и кусай. И чтобы так теперь офицеры вели, чтоб каждый солдат мог иметь полное доверие к каждому офицерскому распоряжению, ну!
Побывал Чернега и в унтерах, побывал и в офицерах – знает что почём.
– А завёл волынку – Скобелев, из питерского Совета: мол во время революции офицеры попрятались под кровати. И – хлопали ему, дурачьё. А офицеров в зале, на полторы тысячи – всего, может, человек тридцать. Вот тут я поломился второй раз выступать: мол врёшь, может вы там сами в Питере попрятались, а мы – на боевых постах были! И что думаешь? Извинился Скобелев: сожалеет о впечатлении, отдаёт должное жертвенности офицеров.
Сидел Терентий приосаненный.
– Но, конечно, теперь, Санька, – комитет – старше офицера. Я вот в корпусном комитете – так уж старше нашего комбрига, точно. И ещё и с корпусным могу поспорить.
– А что Гурко? Выступал?
– Гурко – орёл. Плещут ему: наш Главнокомандующий! И – круто завернул: никаких выборных офицеров! в одном полку избрали командира, а через неделю просили корпусного, как бы своего избранца сменить. И ещё – как надо оборону понимать: это не значит застыть на позициях, обороняться можно только наступлением, только так можно вырвать победу из рук врага. Плескали. А ушёл – кинули вопрос: а вот дадут приказ наступать – откуда мы будем знать, что он одобряется демократией? Отвечал Церетели: если где подозревается измена делу революции, – то довести до сведения Совета рабочих депутатов, изменники будут заключены под стражу. А что получается? – значит, опять подозревай офицеров?
Саня посматривал на Терентия. С улыбкой:
– А ты сам в партию никакую не записался?
– Не, говорю ж тебе: присматриваюсь. Теперь время такое: надо хорошо оглядеться. Но в тятре перед главным залом ещё прохожальный зал – так там от каждой партии суют тебе книжечки: читай мол, читай по-нашему. И чего там поненаписано: и как с землёй по России распорядиться, пять линий на выбор, некак земля – их главная заботушка. А о правительстве чего несли, ну! – нет у нас, Санька, правительства, это дым один, на него не располагай. Этот вот Позерн чего ни нёс: Совет был повивальной бабкой правительства, и будем на него давить, и будем ему руководить, и контролировать, и не допускать порядка-умиротворения, а ему из зала: разя наша цель – беспорядок? Один поручик вылез: правительство составлено из народных избранников, и Совет не имеет права давить, – а ему из зала в двести глоток: „имеет! имеет!” Фу-у-у, не, этого не перекажешь. А сколько ещё телеграмм поразослали – и Керенскому тому, и Плехану, и какой-то Брехо-Бреховской…
– Но всё ж – какой был порядок дня? повестка?
– Поря-ядок? Порядка, Санюха, не спрашивай. Даже воды хорошей нет, из кранов в уборной мутную пили. Говорили, кто во что горазд, потом разбредались на такие секции и там горланили, потом опять же соединялись. Ты лучше спрашивай – чего постановили.
– А – постановили?
– Ой, много чего. И путёвого и непутёвого. Да главные резолюции у них готовые, они и не скрывают: мол в Питере так приняли на совещании Советов, давайте и мы так примем. Ну а мы добавили, в чём были мы все заодно: немедленно пересвидетельствовать всех белобилетников! И всех призвать, кто где укрылся от военной службы! И немедленно отправить на передовые позиции всех уже призванных, и кадровых, и запасных, и ратников, и причисленных к ополчению.
– Да зачем же они тут все?
– А чтоб неповадно! – гулко хохотал Чернега. – И всех жандармов и полицейских – на фронт! И в ихнюю там новую милицию – военнообязанных не принимать, шоб не прятались! И дезертирам, позорникам, ни дня больше отсрочки, а – на фронт! И в тылах всех денщиков и вестовых заменить увечными и престарелыми – а лбов на фронт! И с заводов, с рудников кто там приписался для виду – на фронт! И хорошо почистить эти земгоры, красные кресты, военно-промышленные комитеты, их там много сволочей попряталось, – на фронт! – торжествовал Чернега, скалил белые крупные ровные зубы без ущербинки. – Потом: у дела снабжения армии сменить всех несоответственных лиц – и всех под контроль наших комитетов! Учёт запасов, чтоб ни крохи мимо армейского рта!… Пото-ом… Что ж ещё потом? – уже с меньшим жаром вспоминал Чернега. – Совсем неправильно постановили: уравнять питание военнопленных с русскими солдатами – где ж это видано? разве немец наших так кормит? да с голоду морит. Потом – рабочих одобрили, что пусть им идёт 8 часов – только чтоб работали все четырнадцать. Пото-ом… Да чего там не вперла эта шайка, как будто наше дело: чистить метлой духовенство, чистить инспекторов народных училищ, и библиотеки ихние чистить от реакционерских книг – и везде вставлять революционные.
