Тилль - Кельман Даниэль

— Твой отец сказал моему отцу, будто ада нет, — говорит она.

— Врешь, не говорил.

Он делает целых четыре шага, падает.

— А вот и говорил.

— Да никогда, — уверенно произносит он. — Клянусь.

Наверняка она говорит правду. Впрочем, его отец мог бы сказать и обратное: мы и так уже в аду, всегда, и никак нам оттуда не выбраться. А мог бы сказать, что мы в раю. Отец, кажется, говорил при нем уже все, что вообще можно сказать.

— Слыхал? — спрашивает она. — Петер Штегер зарезал теленка под старой ветлой. Кузнец рассказывал. Они втроем ходили. Штегер, кузнец и старый Хайнерлинг. Пошли ночью к ветле и оставили там теленка для Стылой.

— Я тоже как-то ходил.

Она смеется. Конечно, она ему не верит, и, конечно, она права, не ходил он туда, кто же к ветле ходит, если не надо позарез.

— Ходил, клянусь! Слушай, Неле, разве я обману?

Он снова забирается на веревку и стоит, не держась. Это он теперь умеет. Чтобы закрепить клятву, он кладет два пальца правой руки себе на сердце. Но сразу же отдергивает руку, вспомнив, как маленькая Кете Лозер в прошлом году поклялась родителям и соврала, а через две ночи возьми да и умри. Чтобы выбраться из положения, он делает вид, что потерял равновесие, и навзничь падает в траву.

— Ты это не бросай, — говорит она спокойно.

— Что?

Он встает, гримасничая от боли.

— Веревку свою. Что-то уметь, чего больше никто не умеет, — это хорошо.

Он пожимает плечами. Не знает, всерьез она это или смеется над ним.

— Мне пора, — говорит она, вскакивает и убегает.

Он смотрит ей вслед, потирая ушибленное плечо. Потом снова встает на веревку.

На следующей неделе надо отвезти телегу муки на двор Ройтеров. Зерно Мартин Ройтер привез три дня тому назад, а забрать муку не может, оглобля поломалась. Вчера пришел его батрак, Хайнер, и рассказал.

Дело сложное. Нельзя просто взять да отправить Хайнера назад с мукой — возьмет еще да сбежит вместе с ней, батракам веры нет. А Клаус от мельницы отлучиться не может, работа не позволяет, так что приходится ехать Агнете, а так как ей негоже отправляться в лес вдвоем с Хайнером — от батраков чего угодно можно ждать, — то с ними едет и мальчик.

Выезжают они до рассвета. За ночь дождь вымочил лес. Туман висит между стволами, вершины исчезают в еще не посветлевшем небе, трава прогибается под тяжестью воды. Осел плетется не спеша, ему все едино. Мальчик знает его, сколько себя помнит. Много часов он просидел с ослом в хлеву, слушал его тихое фырканье, гладил его голову, радовался тому, как он своим вечно влажным носом тычется в щеку. Агнета держит поводья, мальчик сидит рядом на козлах, притулившись к ней и полузакрыв глаза. Сзади на мешках с мукой лежит Хайнер; иногда он всхрюкивает, иногда смеется сам себе, и непонятно, спит он или бодрствует.

Если бы они поехали по широкой дороге, то за полдень могли бы быть у цели, но широкая дорога проходит мимо прогалины, где старая ветла. Нерожденному ребенку негоже приближаться к Стылой. Так что приходится ехать в обход, по узкой заросшей тропинке, ведущей в глубину леса, мимо кленового холма и мышиной трясины.

Агнета рассказывает о тех временах, когда еще не была женой Уленшпигеля. К ней сватался один из сыновей пекаря Хольтца. Говорил, подастся в наемники, если она откажется. Говорил, уйдет на восток, в венгерские земли, будет там бить турка. И она за него чуть было не пошла — почему бы и нет, думала она, чем один лучше другого. Но потом в деревню пришел Клаус, католик с севера, что уж само по себе странно, и когда она вышла за него, потому что не могла перед ним устоять, молодой Хольтц все же не отправился на восток. Остался в деревне и пек хлеб, а когда через два года в деревню пришла чума, то умер он первым, а когда и отец его умер, пекарню перенял брат.

Агнета вздыхает, гладит мальчика по голове.

— Ты и не знаешь, какой он был тогда. Молодой и стройный, и совсем не такой, как все.

Мальчик не сразу понимает, о ком она.

— Все-то он знал. Читать умел. И красавец был. И сильный. И глаза блестели, и пел, и плясал лучше всех. Он был, — она задумывается, подбирая слова, — живой!

Мальчик кивает. Он бы лучше сказку послушал.

— Он хороший человек, — говорит Агнета, — ты этого не забывай.

Мальчик зевает.

— Только он у себя в голове где-то далеко. Я не понимала тогда. Не знала, что такие бывают. Откуда мне и знать было? Я ведь здесь всегда жила. Что такой, как он, всегда будет не совсем тут, не совсем с нами. Раньше он только иногда бывал в голове далеко, а обычно со мной, на руках меня носил, смешил меня, глаза у него так и светились. Только изредка он уходил в книги или в свои опыты, зажигал что-нибудь или порошки мешал. Потом все чаще был в книгах, все реже со мной, потом еще реже, а сейчас что? Сам видишь. В прошлом месяце, когда мельничное колесо остановилось, он его только через три дня починил, а до этого возился на поляне, выяснял там что-то. Не до мельницы господину мельнику. Да и починил-то плохо, ось застряла, пришлось Ансельма Мелькера на помощь звать. А ему все едино!

— Расскажешь сказку?

Агнета кивает.

— Давным-давно, — начинает она, — когда камни были молодыми и не было знати, и никто не платил десятину. Давным-давно, когда даже зимой не было снега…

Она замолкает, прикасается к животу и подтягивает поводья. Тропинка сужается, под ногами осла широкие корни. Один неверный шаг, и телега опрокинется.

— Давным-давно, — начинает она сначала, — нашла одна девочка золотое яблоко и хотела им поделиться с матерью, да порезала себе палец, и из капли крови выросло дерево, а на нем тоже яблоки, только не золотые, а сморщенные, мерзкие-премерзкие, и кто такое яблоко съедал, умирал тяжкой смертью. Потому что мать ее была ведьма и берегла золотое яблоко как зеницу ока, а всех рыцарей, что хотели ее победить и на дочери жениться, она рвала в клочья и съедала, а сама хохотала да спрашивала: «Ну, кто со мной справится?» А когда наступила зима и все покрыла холодным снегом, пришлось бедной дочери для матери своей убирать и готовить с утра до вечера без передышки.

— Снегом?

Агнета замолкает.

— Ты говорила, что тогда и зимой не было снега.

Агнета молчит.

— Извини, — говорит мальчик.

— Пришлось бедной дочери для матери своей убирать и готовить с утра до вечера без передышки, хоть и была она раскрасавица — как посмотришь, так и влюбишься.

Агнета снова замолкает, потом тихо стонет.

— Что такое?

— И вот дочь убежала из дому посреди зимы, потому что услыхала, что далеко-далеко, на краю большого моря, живет мальчик, достойный золотого яблока. Вот она и решила к нему бежать, только трудно это было, мать-то ее была ведьма и следила за ней во все глаза.

Агнета опять замолкает. Лес вокруг теперь совсем густой, только наверху, меж вершин, проглядывает голубое небо. Она тянет за вожжи, осел останавливается. Белка выпрыгивает на дорогу, глядит на них холодными глазами, потом исчезает так быстро, будто привиделась. Батрак за ними перестает храпеть и садится.

— Что такое? — снова спрашивает мальчик.

Агнета не отвечает. Она бледна как смерть. И тут мальчик видит, что ее юбка вся в крови.

Секунду он удивляется, как он раньше не заметил такого большого пятна, потом понимает: только что крови еще не было.

— Начинается, — говорит Агнета. — Мне надо назад.

Мальчик смотрит на нее во все глаза.

— Горячая вода, — говорит она ломающимся голосом. — И Клаус. Мне нужна горячая вода, и Клаус мне нужен с его заговорами и травами. И повитуха нужна из деревни, Лиза Кёллерин.

Мальчик смотрит на нее. Хайнер смотрит на нее. Осел смотрит в пространство.

— Иначе я помру, — говорит она. — Так надо. Ничего не поделаешь. Мне здесь телегу не развернуть, пусть Хайнер меня поведет, пешком пойдем, а ты останешься.

— А почему нам просто не поехать дальше?

— До двора Ройтеров мы только к вечеру доберемся, до мельницы обратно пешком ближе.