Искусство и его жертвы - Казовский Михаил Григорьевич

— Вот как? Интересно. Где же побывать на их постановке?

Он потешно пошевелил тараканьими усами.

— О, пока нигде. Не могу протащить ни одну из пьесок через цензуру. Говорят, "безнравственно". Коли муж приходит домой внезапно, а любовник сидит в шкафу — это, видите ли, безнравственно. Я им говорю: это же комедия, господа. А комедия бичует пороки. Нет, не понимают. Видно, сами побывали в роли мужей-рогоносцев.

Расставаясь, обещали заезжать в гости, но Закревская-Нессельроде про себя решила не беспокоиться: Сухово-Кобылин ей не понравился, показался мужчиной с сомнительными взглядами, и общением с ним дочка генерал-губернатора опасалась навредить репутации своего родителя. Волей-неволей нужно было соблюдать осторожность.

И, как говорится, Бог миловал: вскоре по Москве разнеслось страшное известие — полицейские обнаружили труп женщины, горло перерезано. После опознания оказалось: это молодая француженка Луиза Симон-Деманш, бывшая содержанка Сухово-Кобылина. Все драгоценности на ней и шуба оказались нетронутыми — значит, злоумышленник грабить не собирался. Что тогда?

Александра арестовали. Он не отрицал, что буквально накануне убийства виделся с покойной. Будучи с Надин Нарышкиной на балу, выходя, столкнулся с француженкой у парадного. Та устроила грандиозный скандал, стала собираться толпа, и с трудом удалось затащить истеричку в карету. Никакие увещевания на нее не действовали. Дома, в особняке Сухово-Кобылина, вроде успокоилась, выпила вина, но потом начала по второму кругу. Александр вспылил и швырнул в нее канделябром. Тот поранил ей щеку, выступила кровь. Но Луиза была жива и ушла из особняка без сопровождения…

Лидия узнала эти подробности от отца, а потом неожиданно получила записку: "Дорогая, умоляю тебя о помощи. Соблаговоли встретиться со мною в два часа пополудни. Н. Н." После некоторого раздумья Нессельроде согласилась.

На приехавшую Надин было больно смотреть: бледная, осунувшаяся, с пересохшими, потрескавшимися губами и остановившимся взглядом. Даже не раздевшись, повалилась Лидии в ноги и с надрывом начала умолять о милости.

— Что, что такое? Как тебе не стыдно, вставай. Объясни, в чем дело.

Дело было в паспорте: женщина просила, чтобы дочь Закревского упросила отца, и Арсений Андреевич разрешил Нарышкиной срочно получить паспорт для выезда за границу.

— Хочешь убежать?

— Разумеется. Не идти же на каторгу из-за этой дряни.

— Но помочь Сухово-Кобылину? Ты была бы свидетелем…

— Ах, ему уже ничем не поможешь. Все улики против него. И к тому же я не свидетель: сразу после возвращения с бала поднялась к себе в комнату и заснула. Ничего не видела, ничего не слышала.

— А по-честному?

— Ты мне не веришь? — рассердилась Нарышкина. — Хороша подруга, ничего не скажешь! — встала, оскорбленная. — Так замолвишь словечко или нет?

— Обещаю поговорить с папа. А уж как он решит — Бог знает.

Прибалтийка смягчилась:

— Коли выгорит, буду благодарна тебе по гроб.

— Ну, посмотрим, посмотрим.

В первые минуты генерал-губернатор слышать не хотел о Надин: осуждал ее безнравственность, легкомыслие, непорядочность. Говорил: пусть полиция разберется, если невиновна — отпустит, если обнаружит ее причастность — передаст дело в суд.

— Кстати, я связался по телеграфу с князем Нарышкиным, — сообщил отец. — Он уже знает о случившемся. И сказал, что жена сама во всем виновата и пускай выкручивается как хочет. Он, должно быть, приедет сюда за дочкой.

— Значит, не поможешь ей с паспортом?

Он потарабанил пальцами по крышке стола.

— Ну, во-первых, для выезда жены за границу требуется письменное согласие мужа. Предположим, Алекс ей позволит. Во-вторых, дело за полицией. Если у нее к Нарышкиной больше нет вопросов, можно похлопотать и о паспорте. Если есть — не нарушу правил. Мне мое реноме дороже.

— Да про то и речь.

Не исключено, что Надин удалось подмазать кого нужно в следственном ведомстве и в конце концов получить бумагу, где решительно утверждалось: к ней претензий никаких и она может быть свободна. А Закревский все-таки помог с паспортом. (Князь Нарышкин спьяну подтвердил, что не возражает.) Лидия в это время находилась в Ивановском и проститься с подругой не смогла. Только к Рождеству 1850 года получила от нее весточку:

"Дорогая Лидуша. Наконец я и Оленька беспрепятственно покинули территорию России и сейчас в Берлине. Слава Богу, всё уже позади. Как гора с плеч! Приношу тебе и, конечно же, твоему papa самые горячие благодарности за сочувствие и содействие. Что бы я без вас делала! Всё случившееся станет для меня хорошим уроком. Как могла увлечься первым встречным ловеласом? Потеряла голову и всецело отдалась страсти. Видно, в юности я недолюбила, не успела растратить запаса чувств, и моей душе захотелось романтических приключений. Но теперь — basta, basta! — как сказали бы итальянцы. Буду вести себя скромненько и всецело посвящу себя дочери. Поселюсь где-нибудь в Париже и в Россию скоро не приеду — лишь когда истечет срок паспорта. Приезжай и ты в Париж, если сможешь, с Митей, с Толли — вместе веселей! Крепко, крепко тебя целую. Крестная тебе низко кланяется. Твоя Н.".

А на Рождество к ним в Ивановское прикатил Дмитрий — с кучей подарков, радостный, счастливый. Тряс над Толли погремушками. Мальчик улыбался и потешно агукал. Их идиллия была совершенной.

Как-то, нежась в постели после бурно проведенной с супругом ночи, Лидия сказала:

— Я хочу в Париж… Ах, не говори сразу "нет". Там такой особенный воздух! Люди совершенно другие. Атмосфера другая. Центр цивилизации… Почему бы нам не съездить этой весною?

Закурив сигару, он ответил:

— Нет, боюсь, весной не получится. Слишком много официальных встреч намечено государем, раньше лета он меня не отпустит.

— Очень жаль.

Видя ее огорченное личико, муж решил ей потрафить:

— Если так неймется, поезжай вначале сама. А в июле — августе я попробую к тебе вырваться.

Лидия привстала на локте.

— Правда, отпускаешь?

— Ну, конечно, правда.

— С легким сердцем?

— Ну, конечно, не с легким, потому что разлука меня гнетет. Но согласен потерпеть, зная, что тебе хорошо в Париже.

— И не станешь ревновать зряшно, что общаюсь там с чужими мужчинами?

— Я надеюсь, будешь благоразумна и не запятнаешь честь семьи Нессельроде.

— Обещаю, милый! — И она обвила его шею сильными белыми руками.

Жаркий поцелуй и дальнейшее единение поглотили обоих. Дмитрий подозревать не мог, что тогда совершил роковую ошибку, главную в своей жизни. Он всецело полагался на честность Лидии, матери своего любимого Толли. Даже будучи дипломатом и царедворцем, не понимал: доверять молодой привлекательной даме, пусть и добродетельной, в одиночку отправляющейся в Париж, смехотворно.

Толли остался с бабушкой и дедушкой, а его воодушевленная предстоящим путешествием мамочка упорхнула из родового гнездышка в середине апреля. В этот раз добиралась не пароходом, а лошадьми, только в Берлине доверившись железной дороге (да и то с двумя пересадками — потому как прямой магистрали не существовало). Прибыла на новенький вокзал Gare de I’Est, под высокой сводчатой железно-стеклянной крышей, пахнущий паровозным дымом, угольной пылью, гарью, машинным маслом, но такой диковинный, завораживающе современный по тем временам. И стояла взволнованная посреди перрона — в длинной шерстяной юбке, клетчатом пальто и фетровой шляпке с цветочками. Деревянный чемодан и ручной саквояж. Рядом — толстая Груня, дворовая девушка, ставшая служанкой молодой барыни накануне ее замужества, а затем помогавшая ходить за хозяйским ребятенком. Груня тоже была в шляпке, но скромнее, и просторной накидке, делавшей ее еще толще. Ей всегда было жарко, и она любила ворчать по любому поводу. Но служила вполне исправно.

Пассажиры прибывшего поезда обтекали их с двух сторон, то и дело задевая плечами или вещами. Чуть не сбили Груню с ног.