Всеволод Соловьев - Две жертвы
— Какъ жива? что-же это? Нѣтъ, такого не бываетъ? Гдѣ же она?!
— Здѣсь, матушка, въ подземельи, въ темницѣ кромѣшной, вотъ уже сколько времени свѣта Божьяго не видитъ.
Ганнуся отшатнулась отъ страху, въ негодованіи.
— Лжешь ты, старая вѣдьма, издѣваешься надо мною… морочишь! И чего я, глупая, тебя слушаю!?
Дрожа всѣмъ тѣломъ, она кинулась прочь отъ злобной вѣдьмы. Но старуха за нею, догнала ее, схватила за платье, не пускаетъ.
— Куда ты, родимая, куда? Остановись, дослушай! Покажу я тебѣ ее, хоть и знаю, что тутъ моя погибель. Обѣщался онъ, что коли я одно слово вымолвлю, тутъ-же велитъ меня запытать до смерти, и такъ сдѣлаетъ. Да что мнѣ? не втерпежъ уже, да и умереть пора, такъ или иначе. Можетъ, за лютую смерть такую Господь грѣхи помилуетъ. Покажу я тебѣ ее, проберемся мы къ ней, пожди только малость.
XII
Ганнуся машинально опять подошла къ скамейкѣ, опустилась на нее и долго оставалась неподвижной. Она уже пережила самое страшное потрясеніе и не могла ожидать новаго. Она полагала, что ей придется услышать въ этотъ вечеръ отъ Петровны многое. Приготовилась къ разсказамъ о всевозможныхъ преступленіяхъ, совершенныхъ и совершаемыхъ ея мужемъ, но не могла ожидать того, что теперь услышала.
Жива! Но, вѣдь, это невозможно! А между тѣмъ старухѣ нельзя не вѣрить.
Бѣдная Ганнуся долго боролась, долго искала выхода. Сначала ей казалось, что она просто не понимаетъ того, что говоритъ ей Петровна; но она должна была покинуть эту спасительную мысль, и тотчасъ-же ухватилась за другую.
Ночь темна, какъ-то странно вокругъ, какъ-то необычно свѣтитъ луна, и все будто новое, особенное. Да и Петровна совсѣмъ не та Петровна, которую она всегда знала: та дряхлая старуха, а эта вонъ какая живая, какая бодрая, какъ говоритъ, какъ въ темнотѣ блестятъ глаза ея. Конечно, это сонъ и нѣтъ ничего такого, ни этой ночи, ни луны, ни этихъ странныхъ деревьевъ, ни Петровны, все только грезится!.. Боже, нѣтъ, это не сонъ!
Ганнуся хватала себя руками, хватала Петровну, и должна была убѣдиться, что не спитъ, не грезитъ, что явь, самая дѣйствительная, самая неумолимая передъ нею. Но она все-же еще не сдавалась, она вглядывалась въ Петровну.
Да, она не шутитъ, она думаетъ сама, что говоритъ правду, но ей самой это только такъ представляется, она сошла съ ума, бѣдная старуха! Однако-же, вотъ, вѣдь, и вчера можно было почесть ее за безумную, а между тѣмъ она тотчасъ-же доказала ужасную истину словъ своихъ!
— Петровна! — наконецъ, отчаяннымъ голосомъ крикнула Ганнуся: — такъ что-же это ты мнѣ не разсказала всѣхъ этихъ ужасовъ, когда я пріѣхала? какъ могла ты это скрывать отъ меня?
Старуха задрожала и повалилась въ ноги передъ нею.
— Матушка, горемычная моя, чувствую я всю мою вину передъ тобою. Грѣхъ, тяжкій грѣхъ взяла на душу, и все дѣточекъ неповинныхъ жалѣючи и ее, графинюшку, жалѣючи! Вѣдь, онъ что мнѣ сказалъ, я сдуру-то тогда въ ноги ему кинулась, молила его. А онъ мнѣ въ отвѣтъ: «Нишкни, говоритъ, старая! коли слово единое отъ тебя еще услышу, коли ты кому ни на есть заикнешься про что, — такъ, право, я, право, всѣхъ этихъ щенятъ передавлю». И вотъ, какъ передъ Истиннымъ, могъ онъ, могъ это сдѣлать!
— Господи! — простонала Ганнуся:- да за что-же мнѣ все это? за что такъ надругались надо мною? за что погубили?
— Матушка, болѣзная моя, — шептала Петровна: — и меня-то ты истомила. Какъ пріѣхала ты тогда, думаю: какую онъ еще тамъ привезъ… и взглянуть-то на тебя не хотѣлось за графинюшку. А какъ глянула — вижу ты ровно дитя — добрая да ласковая, ко всѣмъ привѣтливая. Смѣхомъ заливаешься, дѣточекъ ласкаешь, на него такъ смотришь любовно, думаешь на жизнь счастливую да радостную пріѣхала. Такъ и упало мое сердце, сказать ничего не смѣю. Графиней, графиней тебя величаютъ, я то знаю, что графинюшка наша въ подвалѣ за замками, ты… какая же ты графиня?! — ты полюбовница его, разбойника не графиня…
Ганнуся дико вскрикнула и онѣмѣла.
Петровна сказала правду. Но, несмотря на весь ужасъ этихъ нежданныхъ открытій, на извѣстіе о томъ, что первая жена графа жива, до этого мгновенія Ганнуся все-же не думала объ этой ужасной правдѣ.
— Нѣтъ, нѣтъ! — задыхаясь выговорила она, наконецъ, отчаянно протягивая руки и будто что-то отъ себя отстраняя:- нѣтъ, я все-же жена его, повѣнчанная, законная жена, насъ ві церкви вѣнчали… я жена его!..
— Да отъ живой жены развѣ вѣнчаютъ? — а коли обманно повѣнчаютъ, такъ все одно, что и не было этого вѣнчанья, — тихо проговорила Петровна.
Ганнуся упала на скамью въ полномъ безсиліи. Теперь она уже ясно понимала, что у нея отнято все, и ничего ей не осталось, что даже ребенокъ ея несчастный — незаконное дитя, безъ правъ, безъ имени. Она схватилась за голову, будто стараясь припомнить что-то, что то сообразить, но ничего не могла придумать: голова ея была пуста — ни одной мысли! Тупое отчаяніе охватило ее, а сердце — то билось съ такой никогда неизвѣданной болью, то вдругъ замирало, будто совсѣмъ останавливаясь. Всю грудь ея жгло, какъ огнемъ, и въ то-же время ей было холодно, нестерпимо холодно.
— Гдѣ же она? Веди меня къ ней! Покажи мнѣ ее… графиню! — прошептала, наконецъ, Ганнуся.
— За замками въ подвалѣ бѣдная графинюшка, и не видитъ она свѣта Божьяго, не слышитъ она голоса человѣческаго. Молила я его, изверга, дозволить мнѣ носить ей пищу, — долго не соглашался, почитай полгода не видала я ее. Опять кинулась просить его — дозволилъ, только клятву страшную взялъ съ меня, да наказалъ одному изъ своихъ разбойниковъ провожать меня, чтобы я не засиживалась. И минуточки не даютъ побыть съ нею. Да что — вотъ ужъ теперича она, бѣдная, почитай что и не узнаетъ меня, и на человѣка почти непохожа стала — разума лишилась…
— Веди меня къ ней, я должна ее видѣть! — хватая за плечи старуху, безумно повторяла Ганнуся:- веди меня къ ней! Пока сама не увижу, не повѣрю тебѣ, не можетъ того быть, нѣтъ, она умерла, всѣ про то знаютъ!
— Всѣ про то знаютъ! А тѣ, кто связанную ее, по рукамъ да по ногамъ, да съ платкомъ во рту, чтобы не кричала, понесли въ подвалъ-тѣ-то, небось, знаютъ жива ли она или нѣтъ. А тѣ, кто, прости Господи, въ гробъ-то вмѣсто покойницы дохлую, смердящую собаку укладывали, тѣ тоже, небось, знаютъ, кого въ томъ гробу похоронили!
— Веди меня къ ней! — твердила Ганнуся. — Не вѣрю, лжешь ты, старуха!
— И проведу, матушка, — проговорила Петровна:- ужъ теперь чего-же мнѣ — проведу, и пусть онъ, злодѣй, казнитъ всѣхъ насъ. Да, нѣтъ, сударушка, сдержи ты свое сердце, о Богѣ подумай, о младенцѣ своемъ подумай; пожалѣй ты, коли себя не жалѣешь, и ту безвинную душу, что въ подвалѣ за замками спрятана. Проведу я тебя тихомолкомъ — крѣпись только, улучу время какъ одна пойду безъ разбойника, что за мною ходить приставленъ, благо лѣнивъ онъ нынѣ сталъ, иной разъ меня и одну отпускаетъ. Погляди на нее, да удержи свое сердце, ободрись, сударушка…
И то, что Петровна не успѣла договорить, было уже ясно для Ганнуси. Внезапная рѣшимость охватила ее, она вдругъ позабыла всѣ свои муки, весь ужасъ своего положенія. Она поднялась со скамьи.
— Веди меня… погляжу на нее я… А потомъ, Петровна, если только не солгала ты, я должна вырваться отсюда, я убѣгу, я доберусь до города, я все раскрою… найду судъ и правду!..
— Матушка, родная, дай-то Господи!.. Крѣпись только… А на зарѣ выйди сюда опять на это-же мѣсто, пожди меня… Можетъ, я и устрою. На зарѣ я пищу-то ей ношу, пожди меня тутъ до солнечнаго восхода. Не приду я — знай — тогда ждать надо.
Съ этими словами Петровна исчезла.
Ганнуся пошла домой. И уже не шаталась она со стороны въ сторону, не чувствовала слабости, не чувствовала боли въ сердцѣ. Она думала только о своемъ рѣшеніи, и въ этомъ рѣшеніи почерпала силу. Глядя на нее теперь, на ея спокойное застывшее лицо, никто не могъ подумать какія страшныя минуты пережила она. Только въ ней не осталось ничего отъ прежней Ганнуси; мужъ не узналъ бы ее, еслибъ встрѣтилъ, но его не было дома, онъ еще не возвращался.
XIII
Темно и тихо; только издалека едва слышно доносится не то плескъ, не то шорохъ; то волны донскія ударяются о берегъ и разсыпаются бѣлой пѣной. Это почти единственный, но за то вѣчный, неизмѣнный звукъ, который, то усиливаясь, то почти замирая, достигаетъ до темнаго подземелья.
Въ яркій солнечный день въ подземелье проникаетъ слабый лучъ свѣта изъ маленькаго оконца. Но прежде, чѣмъ дойти сюда, лучъ этотъ долженъ совершить большой путь: онъ спускается по цилиндрическому отверстію, продѣланному въ массивной каменной стѣнѣ. Не будь этого отверстія — подземелье потонуло бы во мракѣ и въ немъ можно было бы задохнуться отъ почти полнаго отсутствія воздуха. И теперь здѣсь душно и сыро…
Темно и тихо… Но вотъ, въ углу что-то шевельнулось; поднялась съ легкимъ стономъ человѣческая фигура и опять опустилась на свое ложе. И снова все тихо.
