Василий Ян - Письмо из скифского стана
Обзор книги Василий Ян - Письмо из скифского стана
Василий Григорьевич ЯН
ПИСЬМО ИЗ СКИФСКОГО СТАНА
…Она, может быть, еще жива. Сухая, как стручок, темная, как шоколад, она сидит около костра из душистого вереска и рассказывает о далеких временах, сверкая белыми зубами и ожерельем из изумрудов. И в глазах ее, блестящих живой мыслью, вспыхивают синие искры чудесных воспоминаний…
Автор1. Верблюды остановились
Четыре наших верблюда стояли, в недоумении поворачивая высоко поднятые головы. Сошли с коней суровый Мердан, джигит-афганец, и переводчик Курбан и остановились возле верблюдов, сбивая плетками соленую пыль с сапог. Проводник, взятый из последнего персидского селения, сидел на корточках и чертил веткой гребенщика по мягкой, как зола, солончаковой почве.
Мы перевели коней на рысь и подъехали к нашему маленькому каравану. Профессор Хэнтингтон, который всегда вспыхивал, как ракета, стал кричать мне, погоняя своего маленького хивинского иноходца:
— Проводник, наверное, обманщик! Взялся проводить нас до Кяфир-Калы, уверяя, что знает дорогу, а оказался обычным восточным лгуном. Ничего не знает… Что мы будем делать? На вашей сорокакилометровой карте ничего не понять. Города показываются там, где они не намечены, а нужных городов не появляется. На американских картах этого не бывает.
Когда маленький профессор сердился, он всегда уверял, что «в Америке все лучше».
— В чем дело, Курбан? Почему вы стоите?
— Вот этот человек говорит… — засмеялся по своей привычке Курбан, скаля ослепительные зубы и забрав глаза во множество морщинок, — этот человек говорит, что здесь три дороги и все три плохие. Если хорошо заплатите, то он пойдет дальше, а не заплатите, повернет домой.
Хэнтингтон, вспомнив, что он сын набожного квакерского пастора, стал еще пуще горячиться и выпаливать множество слов, которые Курбан вряд ли понимал:
— Скажи этому несчастному обманщику, что если он договорился, если он дал слово, то, как порядочный, честный гражданин, он должен это слово исполнить! Американская пословица говорит: «Один человек — это одно слово, а не два слова». У нас в Америке…
Я прервал его:
— Позвольте, дорогой Хэнтингтон! Все дело в каких-нибудь десяти лишних кранах[1]. Дадим ему их и двинемся дальше…
— Они, понимаете, они… (Профессор подразумевал под словом «они» всех «восточных» людей, в противоположность культурным «белым»; к восточным он в душе причислял и меня — «московита».)… Они, — задыхался Хэнтингтон, — будут над нами смеяться. Вся равнина от Зюльфагара[2] до Индии будет через три дня знать, что мы дураки, которых всякий может обмануть. Скажи ему, что он, как американцы говорят, «хэмбог» — надувальщик!..
Курбан снова смущенно засмеялся. Оттянув челюсть вниз и скосив глаза на кончик носа, он сказал:
— Слушаю, америкен бояр-ага[3].
И он стал что-то говорить проводнику, равнодушно сидевшему на пятках. Курбан указывал плеткой и на меня, и на американца, и на джигитов. Он проводил руками по бороде, указывал на небо и на землю и наконец ткнул плеткой в живот вздрогнувшему верблюду. Проводник ответил по-персидски одной фразой. Курбан захихикал и согнулся, деликатно почесывая спину:
— Он большой нахал!
— Так что же он говорит?
Курбан снова хихикнул. Хэнтингтон погрозил проводнику своей маленькой рукой и прошипел, делая свирепое лицо:
— Хэмбог! Ты — хэмбог! — и, угрожая плеткой, стал надвигать крошечного иноходца на огромного, неповоротливого, как верблюд, горного крестьянина.
Мердан, желая предотвратить катастрофу, вмешался:
— Америкен-бояр! Ты его не бей! Не надо бить. Он убежит, и тогда мы пропали. Он просит, извините пожалуйста, еще десять кранов и немного териака[4]: он териакеш и иначе идти не может, у него курсок[5] плохой…
— Ол-райт! Мы дадим ему еще десять кранов и териак. Но знает ли он дорогу?
Курбан переспросил проводника, провел руками по бороде и объяснил:
— Он очень даже знает, только здесь есть три дороги, и все три плохие. Колодца нет, травы нет, карапшик[6] много… Лучше, говорит, поедем домой, он нам плов делать будет.
Мы двинулись дальше по седой солончаковой пустыне.
2. Огонек в степи
Мы шли до темноты, однако не встретили ничего похожего на ручеек или колодец. Полузасохшие стебли ползучих растений с соленым кристаллическим налетом на ветках наводили уныние. Нередко попадались следы диких ослов. Мердан показал нам на горизонте несколько точек, едва заметных в дрожащем воздухе. Это были дикие ослы, а может быть, куланы[7]. Мы с трудом разглядели в цейсовский бинокль их желтые спины с черными полосами на хребтах. Животные вскоре скрылись за холмами.
Хэнтингтон высказал предположение, что проводник хочет нас привести в лагерь кочевников-разбойников, и утверждал, что нам следует двинуться по компасу на юг, не слушая «хитрого восточного хэмбога».
К несчастью, пятый наш джигит, русский молоканин[8] Михаил, заболел тяжелым приступом лихорадки. Он был почти без сознания, лежал животом на своем рыжем жеребце, обняв его за шею. Голова больного беспомощно болталась при каждом шаге коня.
В сгущавшихся сумерках мы не хотели останавливаться, полагая, что привал на солончаке не принесет отдыха ни нам, ни животным. Мнения разделились. Хэнтингтон считал, что надо продолжать идти на юг; я же возражал, что далеко на юг тянется голая безводная степь, поэтому необходимо направляться прямо на восток к афганской границе. Там, в предгорьях, куда докатываются последние вздохи горных ручьев, можно встретить бродячих арабов или кочующих афганцев. Они нас накормят, мы дадим передышку животным и снова двинемся на юг, к нашей конечной цели Белуджистану.
Хэнтингтон твердо стоял на своем; он опасался враждебных действий афганцев, которым ничего не стоило ограбить нас и бесследно исчезнуть в беспредельных равнинах.
В конце концов решено было разделиться: со мной поедет афганец Мердан и переводчик-туркмен из Теджена — Курбан; больной Михаил, молодой джигит Хива-Клыч и все верблюды пойдут с Хэнтингтоном на юг. Через два-три дня, если все будет благополучно, мы должны снова встретиться на сто километров южнее. Проводник, проглотив темный шарик опиума, равнодушно сказал, что пойдет с верблюдами хоть к самому шайтану.
Через несколько минут мы втроем ехали на восток, а к югу от нас в сумерках терялись силуэты мерно покачивавшихся верблюдов и затихал звон их боталов.
Начали попадаться небольшие овраги — хороший признак, — значит, сюда доходят потоки воды во время горных ливней. Из-под куста выскочила и понеслась стремглав в сторону щетинистая гиена, отвратительно подбрасывая короткие задние ноги, похожие на букву «Х». Стало совсем темно. Лошади шли чутьем, одна за другой; в темноте они то поднимались, то спускались, ныряя куда-то на неровной почве.
Поднявшись по откосу оврага, кони остановились. Где-то впереди мерцал огонек. Он то пропадал, то снова загорался, едва заметный и тусклый. Где огонек в степи, там и люди, и вода в закопченных чайниках, и отдых, и указание ближайшей тропы…
3. Женщина в золотой тиаре
Мы подъезжали к арабским шатрам. Оранжевый огонек метался среди черной мглы, облизывая большой котел, и отблески красного света прыгали по косым полотнищам темных палаток, припавших к земле, словно крылья летучей мыши. Несколько женских фигур двигались около костра, поминутно закрывая его пламя.
Огромные мохнатые собаки бросились под ноги нашим вздыбившимся коням. С хриплым давящимся лаем они прыгали, как дьяволы, перед нами. Фигуры встрепенулись, забегали, закричали по-персидски:
— Зачем вы приехали сюда? Здесь только одни женщины! Что вам надо?..
Кони подлетели к самому костру. Женщины в полосатых халатах, малиновые от огня, пронзительно кричали, хватая с земли камни. Из мрака вынырнул старик в чалме, с длинной седой бородой. Из-под руки он пристально посмотрел на нас и закашлялся.
— Теперь это у него долго будет! — Курбан безнадежно махнул рукой, словно он знал старика.
Наконец старик откашлялся и стал свирепо наступать на нас, требуя, чтобы мы уехали назад в степь.
— Это племя «машуджи», одних женщин. Кафирам-безбожникам[9] здесь нечего делать! Видите, как они вас боятся!..
Курбан, наклонившись с седла, дружески тронул старика за плечо. Тот отскочил, словно обожженный, и начал старательно очищать место, которого коснулась рука нечестивого.
— Он нас не любит, — засмеялся Курбан, — потому что мы вам служим, а вы Магомета не признаете. Значит, мы все тоже кафиры!
