Всеволод Соловьев - Пансион
«Нѣтъ, завтра пріѣдетъ мама, я ей скажу, скажу все… Я не могу, я самъ умру здѣсь еще, можетъ быть, раньше Алексѣева… Я не могу!..»
«Домой… домой… домой…» отчаянно про себя повторялъ я, снова заливался слезами, снова дрожалъ всѣмъ тѣломъ, и несчастнѣе меня не могло быть существа на свѣтѣ…
V
Часы въ сосѣдней комнатѣ, въ той самой комнатѣ, гдѣ стоялъ скелетъ, о которомъ впрочемъ я теперь не думалъ и даже позабылъ, давно уже пробили полночь, а я все еще не спалъ подъ гнетомъ своихъ мыслей и страданій.
Въ спальнѣ становилось все холоднѣе и холоднѣе. Я ворочался съ боку на бокъ, кутаясь въ одѣяло. Но это не помогло. Я дрожалъ какъ въ лихорадкѣ.
Пробилъ часъ — сонъ не приходилъ, пробило два. Дермидоновъ громко бредилъ и ругался во снѣ. Розенкранцъ чихалъ и кашлялъ. Ночникъ зашипѣлъ и погасъ. Страшная тьма охватила меня, и я уже не зналъ, гдѣ я и что это такое кругомъ.
И вдругъ мнѣ показалось такъ ясно, такъ страшно ясно, что я лежу въ могилѣ, въ холодной и сырой могилѣ. Я не могъ пошевельнуться и уже совсѣмъ навѣрно зналъ, что вотъ стоитъ только мнѣ протянуть немного руку — и она дотронется до стѣнки гроба. Мое сердце то совсѣмъ почти замирало, то болѣзненно, мучительно билось… Протянуть руку или нѣтъ? А что если въ самомъ дѣлѣ?.. Нѣтъ, ни за что!.. Нѣтъ!
Я только дрожалъ и чутко прислушивался.
Но вотъ моя рука будто невольно, будто сама собой высвободилась изъ-подъ одѣяла, сдѣлала движеніе — и встрѣтила что-то холодное, страшно холодное. Ужасъ охватилъ меня. Я совсѣмъ позабылъ, что это стѣна. Мнѣ казалось, что вотъ сейчасъ я задохнусь. Наконецъ, я нѣсколько успокоился и почувствовалъ, что лежу на кровати. Я слышалъ только біеніе моего собственнаго сердца, холодный потъ покрывалъ мой лобъ.
Но это что такое? Что-то пискнуло и зашумѣло, опять пискъ… еще и еще… ближе, ближе!.. Вотъ что-то какъ-будто катится по полу, будто упало у самой кровати и вдругъ быстро шмыгнуло по моимъ ногамъ.
Я вскочилъ какъ сумасшедшій и закричалъ. Никто не услышалъ моего крика, всѣ крѣпко спали. Я не зналъ, что дѣлать и, объятый теперь уже исключительно паническимъ страхомъ, закутался съ головою въ одѣяло и ждалъ, что вотъ-вотъ сейчасъ кто-нибудь въ меня вцѣпится и задушитъ.
Ко всему этому я внезапно вспомнилъ о близкомъ сосѣдствѣ скелета. А вслѣдъ затѣмъ мнѣ пришла въ голову одна невѣроятно-нелѣпая мысль и, несмотря на всю свою нелѣпость, довела меня до послѣдней степени ужаса. Мнѣ вдругъ представилось, что въ тюфякѣ, на которомъ я лежалъ, зашиты «человѣческія кости». Какъ это могло случиться, зачѣмъ? Я на этомъ не останавливался, но я ихъ «почти чувствовалъ» подъ собою. Мнѣ хотѣлось встать и бѣжать; но, вѣдь, за предѣлами кровати было еще страшнѣе…
Вѣдь, ужъ конечно, только что спущу я ногу, и ее непремѣнно схватятъ, а если и не схватятъ, то она дотронется до чего-нибудь «такого», я не зналъ до чего, но зналъ, что ужаснѣе этого «чего-то» ничего и не можетъ быть на свѣтѣ…
Наконецъ, всѣ мои мысли, весь ужасъ вдругъ какъ-будто сразу оборвались, все застилалось туманомъ, туманъ разростался… все исчезло…
Я заснулъ.
«Дзинь!.. дзинь!.. дири-дири-дзинь!..» ближе, ближе, почти подъ самымъ ухомъ.
«Что это такое? Что?!
Я проснулся и приподнялъ свою тяжелую голову съ подушки ничего не понимая. Заспанный, грязный лакей ставилъ заженную лампу на столъ. Дсрмидоновъ потягивался на своей кровати, зѣвалъ во весь ротъ и ругался. Розенкранцъ, Ворконскій и Антиповъ уже сидѣли и одѣвались.
— Что это? что?! — отчаянно спрашивалъ я.
— Что это? что! — передразнилъ меня Дермидоновъ. А то вотъ, что пора вставать, шесть часовъ… Ты, небось, думаешь, душа моя, что тебѣ позволятъ до десяти часовъ валяться… какъ же!
И вѣроятно для того, чтобы себя самого хорошенько разгулять, онъ соскочилъ съ кровати и, шлепая по полу босыми ногами, подбѣжалъ ко мнѣ и сдернулъ съ меня одѣяло. Я машинально, все еще ничего не понимая, кое-какъ одѣлся. Голова моя была будто налита свинцомъ, вѣки едва поднимались, во всѣхъ членахъ чувствовалась слабость и разбитость.
„Гдѣ же умываться?“ вдругъ сообразилъ я и спросилъ объ этомъ проходившаго мимо меня Антипова.
— А вотъ пойдемъ, бери свое полотенце, гдѣ оно у тебя? Пойдемъ…
Полотенце оказалось на маленькомъ столикѣ возлѣ кровати
Я взялъ его и поспѣшилъ за Антиповымъ. Мы шли или, вѣрнѣе, бѣжали по холоднымъ корридорамъ. Наконецъ, дверь отворилась и мы очутились въ длинной узенькой комнатѣ, гдѣ по стѣнамъ, одинъ возлѣ другого, стояли умывальники.
Боже мой, что тутъ происходило! Какой крикъ, какая давка! Пансіонеры напирали другъ на друга, толкались, бранились и, добираясь наконецъ до умывальника, быстро споласкивали себѣ лицо и руки, наскоро вытирались своимъ повязаннымъ на шею полотенцемъ и убѣгали. Это называлось умываньемъ.
Я долго не могъ пробраться къ умывальнику и когда это мнѣ удалось, то совсѣмъ растерялся. Я съ дѣтства привыкъ умываться холодной, чистой водою, намыливая себѣ руки, лицо и шею. Между тѣмъ, какъ ни искалъ я — мыла не было, да не было почти и воды. Передо мной стоялъ мѣдный тазъ съ грязной водою; надъ тазомъ висѣлъ грязный рукомойникъ. Я догадался, что нужно повернуть кранъ, вода было побѣжала, но сейчасъ же струйка ея оборвалась. А сзади напирали, толкали меня въ бока и шею, и кричали.
— Да чего ты возишься?.. скорѣй, скорѣй!..
Наконецъ, кто-то схватилъ меня за плечи и отшвырнулъ.
Я провелъ мокрыми руками по лицу, вытеръ и руки и лицо полотенцемъ и побрелъ обратно въ спальню. Тамъ меня встрѣтилъ вчерашній ужасный французъ, исподлобья взглянулъ на меня и пробурчалъ:
— Vous n'ôtes pas encore prôt? Mais â quoi pensez-vous donc? Dépechez-vous… vite, vite!
Я бросилъ полотенце на кровать и побѣжалъ внизъ пить чай.
Ахъ, какъ было холодно! Кирпичный чай показался чуднымъ напиткомъ, но увы, розлитый заранѣе въ кружки, онъ уже успѣлъ изрядно остынуть…
Очутившись послѣ чаю въ классѣ, гдѣ еще горѣли лампы, такъ какъ зимнее утро медлило показаться въ покрытыя морознымъ узоромъ окна, мальчики принялись за приготовленіе уроковъ, а я ежеминутно вынималъ изъ кармашка часики и поглядывалъ на нихъ, разсчитывая, когда можетъ пріѣхать моя мать. Я твердо рѣшилъ все объяснить ей и былъ увѣренъ, что послѣ этого объясненія она уже не оставитъ меня въ ужасномъ пансіонѣ, а повезетъ домой.
Между тѣмъ время, хоть и медленно, но все же шло. Вотъ уже въ классѣ появился ламповщикъ; лампы потушены, блѣдный, розоватый свѣтъ врывается въ окна… Вотъ уже и совсѣмъ день.
Звонокъ. Входитъ учитель. Это священникъ въ фіолетово, муаръ-антиковой рясѣ, съ магистерскимъ крестомъ на груди, съ крупнымъ носомъ и черными на выкатѣ глазами.
По тому, какъ присмирѣлъ классъ, я замѣтилъ, что „батюшку“ побаиваются. Кто-то читаетъ утреннюю молитву…
— Яснѣе! громче! — строгимъ голосомъ замѣчаетъ священникъ.
Но я становлюсь совсѣмъ безучастнымъ, я гляжу на часы, и жду… Вдругъ священникъ меня вызвалъ. Я растерянно подвшелъ къ каѳедрѣ, несовсѣмъ впопадъ отвѣчалъ на вопросы.
— Безтолковъ! садись на свое мѣсто! — сказалъ нетеркѣливо священникъ, но затѣмъ пристально взглянулъ на меня своими проницательными глазами и остановилъ меня за руку. — Не привыкъ еще, по дому скучаешь, — такъ ли?
— Да! — прошепталъ я.
Священникъ положилъ мнѣ руку на плечо.
— Ну ступай, ступай, оглядись, попривыкнешь…
Я поплелся на свое мѣсто.
Послѣ этого урока, когда священникъ уже вышелъ, въ дверяхъ класса показался Тиммерманъ.
— Silence! — взвизгнулъ онъ. — Веригинъ, venez ici!
У меня такъ и застучало сердце. Я вздрогнулъ, себя не помня, перескочилъ черезъ скамью и кинулся къ Тиммерману. Тотъ взялъ меня за руку, вывелъ изъ класса, подвелъ къ окну корридора и подалъ мнѣ письмо.
— Voici… lisez, mon enfant!
Сердце замерло, мучительное предчувствіе охватило меня… Руки такъ дрожали, что я едва былъ въ состояніи распечатать письмо, пробѣжалъ его глазами и нѣсколько мгновеній стоялъ, весь застывшій отъ отчаянія и ужаса.
Все кончено… Мама пишетъ, что ѣдетъ сегодня въ Петербургъ, она не пріѣдетъ проститься, чтобы не отвлекать меня отъ уроковъ… Обѣщаетъ скоро вернуться…
Письмо выпало изъ рукъ моихъ. Ноги подкашивались и я зарыдалъ, громко, безумно, захлебываясь слезами, порываясь бѣжать куда-то. Тиммерманъ крѣпко держалъ меня за руку и, наконецъ, вѣрно выйдя изъ терпѣнія, даже крикнулъ: „Silense!“, но вдругъ опомнился и прибавилъ:
— М-m… mon enfant, calmez-vous, soyez raisonable!
Однако, успокоить меня теперь было трудно. Я уже не владѣлъ собою. Тиммерманъ отвелъ меня въ свой кабинетъ, усадилъ какъ разъ противъ скелета, заставилъ выпить воды, а потомъ, видя, что ничего не помогаетъ, ушелъ и вернулся съ женою.
Мадамъ Тиммерманъ начала говорить что-то и гладила меня по головѣ, но я почти не замѣчалъ ея присутствія.
