Всеволод Соловьев - Пансион
— Дуракъ! — отозвался Розенкранцъ, неистово сморкаясь.
— Ну да, и дуракъ при этомъ! — серьезно сказалъ Дермидоновъ. — Спасибо, братъ, что напомнилъ… А это вотъ, что поетъ изъ оперы «Волчья погибель», — это князь Борковскій. А тамъ, водишь, у стола, это — Людмила.
— Какъ Людмила? — въ невольномъ изумленіи спросилъ я.
— Такъ, Людмила, милочка, кисейная барышня… Антиповъ! — крикнулъ онъ:- а, Антиповъ!
— Что тебѣ, что? — отрываясь отъ своего писанья и обертываясь, разсѣянно спросилъ красивый блондинъ.
— Вотъ молодой человѣкъ не вѣритъ, что ты Людмила!
Блондинъ, какъ это ни было странно, только теперь замѣтилъ мое присутствіе въ комнатѣ. Онъ съ нѣкоторымъ изумленіемъ остановилъ на мнѣ взглядъ своихъ прекрасныхъ голубыхъ глазъ съ блестящими зрачками, потомъ тряхнулъ головою и снова углубился въ писаніе.
— Это онъ сочиненіе пишетъ, міръ удивить хочетъ! Ахъ ты Людмила, Людмила! О, милая Людмила, всѣхъ радостей вѣнецъ… — крикнулъ Дермидоновъ и азартно докончилъ пошлое и непристойное четверостишіе, которое съ этого мгновенія такъ навѣкъ и запечатлѣлось въ моей памяти.
Наконецъ, мнѣ удалось подойти къ моей кровати. Я нашелъ узелокъ, привезенный Дарьей, и развязалъ его. Въ немъ оказалось нѣсколько свертковъ.
— Господа, рябчики! — вдругъ раздалось у самаго уха такъ, что я отъ неожиданности задрожалъ всѣмъ тѣломъ.
Надо мной стоялъ и дышалъ на меня табачнымъ запахомъ Дермидоновъ.
— Господа, пирогъ! — воскликнулъ онъ опять.
Въ это время Розенкранцъ подошелъ съ другой стороны и тоже сталъ не безъ интереса разглядывать…
— Груши! яблоки!.. конфеты, чортъ возьми!.. — перечислялъ Дермидоновъ. — А вина нѣтъ? Жаль.
И вдругъ я увидѣлъ красную съ обкусанными ногтями руку, прямо направлявшуюся къ рябчику. Мигъ — рябчикъ оказался въ этой рукѣ; еще мигъ — и Дермидоновъ жевалъ его и громко чмокалъ.
— Ничего, вкусно! — наконецъ проговорилъ онъ. — Ахъ, я и забылъ васъ спросить, молодой человѣкъ: можно ѣсть?
Я засмѣялся. Этотъ Дермидоновъ, несмотря на то, что былъ такой противный, такъ шлепалъ губами и плевался, такъ ужасно пахнулъ табакомъ и имѣлъ такія отвратительныя руки, вдругъ показался мнѣ очень смѣшнымъ, а страхъ къ нему совершенно исчезъ съ того мгновенія, когда онъ стянулъ рябчика.
— Ты все это намѣренъ съѣсть? — спрашивалъ Дермидоновъ, обгладывая косточки и посматривая на большой пирогъ, нарѣзанный толстыми кусками, сложенными вмѣстѣ.
— Конечно, нѣтъ! Намъ всѣмъ хватитъ! — сказалъ я и при этомъ почувствовалъ даже удовольствіе, что вотъ я буду угощать «большихъ».
— Славный малый! — крикнулъ Дермидоновъ и такъ хлопнулъ меня по плечу, что я вскрикнулъ. — Господа, новый сожитель насъ угощаетъ! Ворконскій, прекрати свою «Волчью погибель!» Антиповъ, Милочка, да очнись же! Веригинъ, пригласи ихъ, видишь, они церемонятся…
Но я не зналъ, какъ это сдѣлать.
Дермидоновъ забралъ въ свои огромныя руки всѣ припасы, перенеся ихъ на столъ, затѣмъ подбѣжалъ къ двери, осторожно пріотворилъ ее, высунулъ голову, прислушался, затѣмъ снова заперъ дверь и вернулся къ столу. Онъ все раздѣлилъ на пять приблизительно равныхъ кучекъ, причемъ въ одну кучку клалъ всего немного больше, чѣмъ въ остальныя.
— Это тебѣ,- сказалъ онъ мнѣ:- ты голоденъ.
Антиповъ отложилъ въ сторону свою тетрадь. Ворконскій прекратилъ пѣніе, и всѣ съ большимъ удовольствіемъ принялись за ѣду. Дермидоновъ уписывалъ за обѣ щеки, причмокивая. Все его прыщеватое, мясистое, красное лицо такъ и лоснилось. Сѣрые глазки, изъ которыхъ одинъ былъ немного выше другого, сіяли блаженствомъ.
— Нѣтъ, господа, — говорилъ онъ:- каковъ пирогъ! Вотъ такъ пирогъ! Ей Богу, я такого и въ жизни не ѣдалъ… А дюшессы — смотрите, вѣдь, это бомбы!.. Ну, бѣдный же ты человѣкъ, Веригинъ, не скоро къ нашей пансіонской тухлятинѣ пріучишься!.. А что, тебѣ часто будутъ присылать такія прелести изъ дока?
— Не знаю.
— Такъ ты постарайся, чтобы какъ можно чаще, да и на нашу долю…
— А теперь — довольно! — заключилъ онъ, проглатывая послѣдній кусокъ груши. — Охъ, недурно, жаль только вотъ — водки нѣтъ!.. Водки бы теперь царапнуть!.. Ну, да на нѣтъ — и суда нѣтъ… Теперь маршъ спать!
Онъ забралъ со стола бумаги, въ которыя былъ завернутъ ужинъ, разорвалъ ихъ на мелкіе кусочки, сломалъ корзинку отъ фруктовъ, все это засунулъ въ печь, потомъ въ три, четыре шага длинныхъ ногъ очутился у своей кровати и началъ раздѣваться.
Я послѣдовалъ его примѣру. Я взглянулъ въ правый уголъ спальни, думая найти тамъ образъ, но образа не было. Тогда я тихонько про себя, постаравшись сосредоточиться и не отвлекаться, Дермидоновымъ, прочелъ привычныя молитвы и неумѣло приступилъ къ раздѣванью. Я въ первый разъ въ жизни раздѣвался самъ.
Оставшись въ одной рубашкѣ, я почувствовалъ, что въ комнатѣ холодно, и скорѣе нырнулъ подъ одѣяло. У меня очень болѣли руки и спина отъ драки, но и въ ногахъ было какое-то странное чувство, какъ будто ихъ свинцомъ налили. Я закрылъ глаза и внезапно какъ-то совсѣмъ забылся. Мнѣ казалось, что передо мною густыя облака, вотъ онѣ клубятся, клубятся, сейчасъ были красныя, теперь дѣлаются лиловыми… Охватываютъ меня всего и я какъ будто мчусь съ ними. Вотъ круги, блестящіе круги, сначала маленькіе, потомъ разростаются больше и больше… Я нарочно сжимаю глаза, слѣдя за ихъ игрою.
Вдругъ что-то тяжеловѣсное рухнулось на мою постель и на давило мнѣ ногу. Съ испуганно-забившимся сердцемъ я открылъ глаза и увидѣлъ Дермидонова, который, уже въ одномъ бѣльѣ, довольно грязный и ужасный, сидѣлъ на моей кровати.
Я весь похолодѣлъ. Я думалъ, что Дермидоновъ сейчасъ примется опять меня щекотать, но тотъ будто угадалъ мою мысль и проговорилъ:
— Не бойтесь, молодой человѣкъ, щекотать васъ не стану, ибо вы очень хрупки, того и жди разсыпетесь, а я буду въ отвѣтѣ… А знаете-ли что, прекрасный молодой человѣкъ, вѣдь, въ ваши годы стыдно быть такимъ фарфоровымъ… нужно быть сильнымъ, крѣпкимъ, а то барышни любить не будутъ… А сами вы изволите любить барышень?
Я ничего не отвѣчалъ, я даже еще не сознавалъ хорошенько, что такое мнѣ говоритъ Дермидоновъ и только старался высвободить свою ногу, которую тотъ отдавливалъ.
Между тѣмъ Дермидоновъ склонился надо мною и продолжалъ:
— Да ты не стѣсняйся, не конфузься… вѣдь, мы пріятели. Отвѣчай откровенно: любишь барышень?
— Люблю! — въ отчаяньи прошепталъ я.
— Ну вотъ, я такъ и зналъ, даромъ что фарфоровая кукла: а ужъ шельма… по глазамъ видно! Ну, а влюбленъ?.. былъ влюбленъ?
Я, конечно, уже не разъ слышалъ это слово. Оно попадалось мнѣ и въ книгахъ, и каждый разъ производило на меня особенное впечатлѣніе, заставляло меня краснѣть. Я чувствовалъ въ немъ не то что стыдное, а что-то какъ-будто запретное, даже страшноватое, хоть и заманчивое. Но до сихъ поръ я никогда особенно надъ нимъ не задумывался, а теперь, вдругъ произнесенное Дермидоновымъ, оно подняло во мнѣ цѣлый рой мыслей, ощущеній и воспоминаній.
Я мигомъ вспомнилъ многое и понялъ, что былъ влюбленъ, да, влюбленъ, конечно влюбленъ, и не разъ, не два, а нѣсколько разъ въ жизни. И теперь, измученный, избитый, утомленный, съ тоскою въ сердцѣ, съ туманомъ въ головѣ, я воскресилъ передъ собой милые образы и самъ не замѣтилъ, какъ губы мои прошептали:
— Да, былъ влюбленъ!
Дермидоновъ захохоталъ.
— А, каковъ, каковъ! Слушайте, господа, слушайте!.. Ну, а какъ же ты былъ влюбленъ? Цѣловался съ барышнями, а?
Антиповъ, все ещо сидѣвшій за столомъ и писавшій, вдругъ бросилъ перо и обратился къ Дермидонову.
— Да перестань ты со своими пошлостями! Оставь ты его, дай спать, вѣдь, онъ маленькій…
— Хорошъ маленькій, — пробурчалъ Дермидоновъ, но все же послушно всталъ и направился къ себѣ на кровать.
Я закутался съ головою въ одѣяло и, самъ не знаю отчего, заплакалъ. Все мое тѣло ныло и болѣло. Наконецъ, мнѣ стало такъ душно, что я не могъ дольше выдержать и освободилъ голову изъ-подъ одѣяла.
Лампа была потушена, спальню едва озарялъ тусклый ночникъ, поставленный на окошко. Съ кровати Дермидонова раздавался неистовый храпъ и ему вторило легкое подсапыванье Розенкранца. Ворконскій лежалъ неподвижно какъ мертвецъ. Антиповъ, очевидно, не спалъ и, время отъ времени, повертывался съ боку на бокъ.
Я нѣсколько пришелъ въ себя; слезы мои остановились; но я не могъ успокоиться. Я переживалъ весь этотъ день, и оставался въ безнадежномъ недоумѣніи передъ всѣмъ, съ чѣмъ познакомился. Бѣдный Алексѣевъ, бѣдный «старичекъ», который скоро умретъ, которому родные не отвѣчаютъ и совсѣмъ забыли, покинули въ этомъ холодномъ пансіонѣ, когда докторъ сказалъ, что онъ можетъ жить только въ деревнѣ… За что насъ всѣхъ такъ мучаютъ, кормятъ такими противными кушаньями, а надзиратели тутъ же ѣдятъ другое, вкусное? Развѣ ученики не тѣ же люди? А этотъ ужасный мальчишка, такъ накинувшійся на меня! За что? Почему? А злой французъ-надзиратель? Что же будетъ дальше?.. Развѣ можно такъ жить?..
