Зиновий Фазин - Последний рубеж
— От такой политики добра не жди, — рассуждал очкастый пассажир, лежавший на своих нарах в углу теплушки. — Мир чреват еще многими новыми войнами, вот увидите!
— Тьфу на тебя! — ворчали бабьи голоса в ответ. — Еще эта не кончилась, а он, обормот, другие предсказывает! Аж страшно жить!..
Ну, и всякие иные толки были. Про Врангеля, конечно, говорили, про Польшу, где у власти буржуйские шляхтичи, и приходили к выводу, что хрен редьки не слаще: что ясновельможный пан, что генеральский барон — одна сатана!
Какой-то другой пассажир высказал такую мысль: пока Врангель сидит себе в Крыму, за Перекопом да за Сивашскими мертвыми водами, еще ничего, терпимо, да ведь может, зараза, Врангель этот, взять да вдруг ударить да вылезть из Крыма.
— Куда он вылезет?
— А сюда, на Украину, в Северную Таврию.
— Не вылезет он из Крыма, — возразил кто-то из бывших, торговец или царский чиновник в прошлом. — Горлышко узкое у этой бутылки. Вы в географию загляните.
— Э, не говорите! Изо всякой бутылки пьют умеючи.
Потом мы увидим: тот безвестный пассажир, который предсказывал, что Врангель может ринуться из «крымской бутылки» в Таврию, как в воду глядел. И вообще, надо сказать, в обитателях теплушки чувствовалась немалая осведомленность. Отчасти этому помогали митинги и всякие беседы агитаторов, которых все достаточно наслушались за время революции, но, главное, сказывалась какая-то особая восприимчивость у людей: прямо на лету всё ловили, обо всем знали, про все имели свое суждение и даже, как видим, кое-что наперед предугадывали.
Народ такой… Порой не понять, как и откуда, а знает. Ну знает, и все. Уши чуткие. И отличались этим все — и городские и деревенские, и бывшие и не бывшие.
Вот кто-то заговорил про такую вещь, о которой ему и знать не полагается:
— Теперь, братцы, слышите, понятно, я говорю, почему вдруг сняли с нашего Южного фронта дивизию червонных конников Примакова и перебросили в известном направлении. На Запад, короче говоря, на белопольский фронт. А Врангель, думаете, про это не знает? Тоже не дурак!
Катя и Орлик, как услышали это, навострили уши, и не потому, что не знали о недавней переброске дивизии червонных казаков на Западный фронт, а потому, что не полагалось же об этом болтать.
— А ну, хватит байки рассусоливать! — прикрикнул Орлик на того болтливого всезнайку. — Спать пора, а тут тебе всякую ерунду порют!
Катя тоже сказала:
— Конечно, ерунда. Да еще на постном масле.
Но вот постепенно пассажиры поутихли, и Орлик, предоставив на правах мужчины Катеньке убрать остатки ужина обратно в вещевой мешок, сам опять взялся за дневник.
И пусть побыстрее пишет, а то скоро ему будет не до писанины.
«На другой день после моего незабываемого разговора с командармом, — читаем мы, — вместо девицы Александры Дударь появился и был зачислен в строй особого эскадрона связи и охраны штаба армии кавалерист Александр Дударь. Во мне как бы воскрес брат!.. И только одно условие было мне предъявлено командармом перед оформлением приказа о моем зачислении. А условие такое: чтобы меня, как девушку, никто не мог знать.
— И смотри, держись крепко! — наказал мне командарм. — Раз уж взялась служить в кавалерии, то будь примерным бойцом. Наша задача — идти вперед, Крым освобождать и все другие земли наши от белой нечисти, и потому мы должны быть во всем примерными. Попятно, товарищ боец?
— Есть! — отрапортовала я по-флотски. — Рад стараться!
Командарму мое «рад стараться» не поправилось.
— Так отвечали старые солдаты унтер-офицеру, а я не унтер.
Тогда я спросила:
— Как же мне выразить вам свое благодарное чувство, ежели я на сёмом небе от радости?
— «На сёмом, на сёмом»! — передразнил он меня добродушно. — Тебе, знаешь, подучиться грамоте не мешает, хотя ты и, говоришь, начитанная. Вот что, товарищ Дударь, у нас тут при штабе работает одна телеграфистка, Катя. Она уже многих читать и писать выучила. Так ты представься ей и передай мое приказание тобою заняться и вообще взять над тобою шефство. Чтоб через два месяца ты у меня правильно выговаривала любое русское слово.
Он улыбнулся вроде бы даже по-дружески и добавил:
— А отвечать мне надо: рад служить пролетариату и мировой революции. Ну, можешь идти. Все будет сделано.
Теперь я продолжу про себя опять уже в мужском роде. Итак, стал я кавалеристом Александром Дударем. И в тот же день я получил коня, седло, винтовку, шашку, шинель, гимнастерку, брюки, нательное белье, сапоги. И начал учебу со старым кавалеристом Махиней Егором Иванычем в езде рысью, галопом, карьером, во взятии препятствий и рубке через барьеры. А у Кати стал я брать уроки русского языка, то есть грамматики, и с тех пор мы с ней самые близкие корешки.
Остается досказать, что же было с охапкой кленовых листьев.
Помните, я подобрала их на улице и держала за пазухой ватника. И когда говорила с командармом, то совсем забыла про них, а он, оказывается, их приметил и запомнил. И вот этак денька через три случайно попадаюсь ему в поле на учении, и вдруг он меня подзывает и задает неожиданный вопрос:
— Послушай-ка, товарищ Дударь, а зачем у тебя за пазухой тогда торчал букет кленовых листьев? Для чего они были тебе?
— Так… — смутилась я. — При мне этих листьев многие бойцы подбирали со сбитых ветвей. Вот мне и пришло в голову: дай тоже подберу. На счастье.
— Это хорошо. В этом поэзия есть, — ласково потрепал меня по плечу командарм. — Видишь, какие у нас бойцы? Воюют уже который год, а прекрасное любят! Не забывают. Не забывай и ты, не грубей, в душе сохрани красивое. Ради того и воюем, чтобы красоту в жизни утвердить!..»
4
Ночное происшествие с выстрелами. — Бронепоезд спасает положение. — Как пропал дневник героев нашей повести. — Бандиты удирают. — Горе Орлика и Кати. — Идет починка моста.
Не успел Орлик дописать свое признание, теперь уже, кстати, не оставлявшее сомнений, что в лице юного кавалериста мы имеем дело как раз с незаурядной личностью, как вдруг по всему поезду прокатилась судорога. И, еще прежде чем пассажиры услыхали крики и выстрелы, все поняли, что налетела банда. Вот беда, ах ты горе, горе-горюшко! Что за жизнь такая! Ни закона, ни порядка, ни покоя! А тут еще эти ночные разбои! Боже, боже, дай им, бандитам, подавиться награбленным, захлебнуться собственной кровью за свои злодеяния! Ну вот, вот! Уже поезд остановлен, уже шарят по теплушкам. А вот кто-то кинулся искать спасения в ближний лесок, и слышно, как бандюги кричат:
— Стой! Стой, чертова душа! Убью, гада!
Бах-бабах! — только и грохочет в ночи.
Потом опять голоса, и уже совсем близко:
— Тю! А у него, гада, тильки одна николаевска трешка в кишени найшлась. От шантрапа! От голота! И куда вона издить? Чего с нее брать?
— Пощупаем, пощупаем, може, и буржуазия якась знайдется. Поховались, сучьи сыны!
Ищут «буржуазию», а отнимают у перепуганных пассажиров их жалкие торбы и корзины, лишают последнего рублика. Деньги и так ничего не стоят, черт с ними, а, скажем, сапоги, которые у тебя снимают, жалко; сапоги дороги; и пиджак, ежели он еще не совсем заношен, тоже жалко, когда остаешься без него, — поди достань другой, да еще в дороге. Ну что тут поделаешь, не расставаться же с жизнью из-за сапог или пиджака, — отдаешь, на, бери! Что тут поделаешь, куда денешься, когда на тебя наставляют револьвер или обрез.
В глазах ограбленных, вернее в душе, — страшная ненависть и презрение к бандитам, а с виду — покорное смирение и немая мольба о пощаде. И стоишь, подняв руки, пока тебя обшаривают. Ну, действительно, «что поделаешь и куда денешься?» — как часто эти выражения помогают нам примиряться даже с тем, с чем никак не следует примиряться, а мы пробормочем вслух или про себя эти самые слова и готовы уже на все рукой махнуть.
«Что же, — спросите вы, — так повели себя все?» Нет, конечно. Все было в ту ночь — и трусость, и отвага; и, разумеется, в достойном поведении Орлика и Катеньки можете не сомневаться. Они, как и некоторые другие пассажиры поезда, не дали себя ни раздевать, ни грабить.
Собственно, им повезло. Еще прежде чем оба наших путника успели выскочить наружу, среди бандитов произошел переполох. В ночи, несмотря на крики и стрельбу, ясно послышались грохочущие железом звуки приближающегося поезда. Грохот был тяжелый, от него земля тряслась. Не бронепоезд ли?
Бандиты повыскакивали из теплушек, и слышно было, как они в тревоге совещаются, что им дальше делать.
— То «Красный Питер», братва, надо тикать! — говорил один. — Он тут и вчера вечером курсировал, наши его бачили!
— Мабудь, он, — соглашался другой, — только он сюда не подойдет: мост!
Паника, охватившая самих налетчиков, однако, не принесла спасения пассажирам эшелона. Перед нападением банда разобрала деревянный мост, чтобы не дать эшелону дальше дороги. А бронепоезд — наверно, то был он — приближался как раз с севера и близко подойти к месту, где орудовала сейчас банда, не мог бы — мешала река.
