Зиновий Фазин - Последний рубеж
Обзор книги Зиновий Фазин - Последний рубеж
Зиновий Исаакович Фазин
Последний рубеж
Часть первая
ИСТОРИЯ ОДНОЙ ПОЕЗДКИ
1
Орлик и Катя едут в Петроград. — Особое задание командарма: «Пишите дневник». — Что важнее — общее или личное. — Для чего друзья пустились в путь. — Дело, одобренное Крупской. — Депеша из Москвы идет по рукам. — Споры в штабе. — Кое-что о Катиной симпатии. — Кому вороны каркали. — Справка о слове «колесо».
Дневник свой они начали сразу, едва только отъехали от Мелитополя. Катя, или, как в штабе армии ее обычно звали, Ласочка, еще перед отъездом раздобыла толстую тетрадку и настоящий фаберовский карандаш с железным наконечником. Все это, конечно, по тем временам была редкость, но у штабной телеграфистки всегда найдутся поклонники, готовые достать ей хоть луну с неба, не то что фаберовский карандаш.
Писать в переполненной теплушке под шум, галдеж и брань было не очень удобно, но тут уж никакие поклонники не могли бы помочь чем-либо. О хорошем вагоне с лежачей полкой и занавесками на окнах не приходилось и думать — война, разруха, и уже не первый год.
Запись Кати (почерк легкий, быстрый, чувствуется тонкая девичья рука; и все так гладко, складно, ну и понятно: девушка образованная, в гимназии шесть классов кончила, и папа у нее артист, хотя сам из рабочих):
«Едем и едем… Жарко, дышать нечем, скорее бы с нашим палящим югом расстаться, вдохнуть бы милой прохлады севера, очутиться среди березок, елей, густозеленых лугов и полян, которые знаешь только по пейзажам известных художников. Пока ничего существенного нет, как в сводках о нашем крымском фронте: «Бои местного значения и поиски разведчиков». Одно только нас с Орликом занимает: как это мы будем вдвоем вести дневник? А другой тетрадки нету и в дороге уж не достать даже на вес золота».
Запись Орлика (рука погрубее, орфография хромает, зато прямоты и непосредственности больше, что вполне искупает дикие прорехи в образовании и другие недостатки, проистекающие от трудного детства в рыбацкой семье и бедственных лишений сиротской юности):
«Милая Катя, Катя-Катерина! Это я к тебе адресуюсь, на твою первую запись. Почин дороже денег, и ты хорошо начала, только знаешь, подружка, природу нашей Таврии, гляди, не обхаивай, богаче и красивше нашей плодородной Таврии, ее ненаглядных степей и курганов древней старины, во всей России нет. Ты на приволье за дверь теплушки погляди, а не витай где-то журавлем в облаках».
Запись Кати:
«С высоты журавлиного полета видишь больше, дальше».
Запись Орлика (даже в почерке видна задорная натура):
«Не финти, братишка! Велено нам самим командармом писать дневник, так и надо писать. Как говорит наш эскадронный командир перед боем: «Ну, красавцы, коли да, так и тее, а коли тее, так и ну!» То есть раз настал момент, то и давай действуй, пали-руби по-суворовски. И еще добавит: «Крой до жвака-галса!» Он у нас из моряков и может всякое загнуть».
Ответ Кати (тоже дают себя знать и задор и упрямство):
«Кавалерист ты мой, лихой Орлик! Да ты решительно не представляешь себе, что такое дневник. Это сугубо личная вещь, интимная даже. Писать про всякого Якова неинтересно, да и незачем».
Возражение Орлика:
«Вот и нет! Кому в наше геройское время надо личное, интимное? Интеллигентство одно, и только. Писать следует про великие дела революции, про боевые подвиги нашей 13-й армии на Крымском участке против Врангеля. Я так понял задание командарма. К месту сказать: уж коли с журавлиного полету глядеть, то тут оно и есть кстати. Чтоб широта была, размах и счастливое будущее нам ясно сияло!»
Где-нибудь потом, при случае, мы расскажем, как попал в наши руки этот дневник, необычный даже для той поры, когда писание дневников было явлением почти заурядным. Потом, потом… Здесь же оговоримся: мы вовсе не считаем обязательным приводить все записи подряд. В дневнике находишь и ценное, а встречаешь и строки действительно про всякого Якова.
Как видно из дальнейших записей, молодые путники наши даже слегка поцапались и выразили взаимную досаду друг на друга в следующих выражениях: «Вот и веди дневник вдвоем» (запись Кати), «Ох, уж эти мне штабные барышни, в коллектив бы их, в общем котле бы поварились, в массе» (запись, сделанная, разумеется, Орликом). Дальше следует такая строка (той же рукой): «А коли полагается писать в дневнике личное, то всю правду тогда крой, как на духу, чтоб история знала, чего люди думали, чего делали, чего переживали». Из этой записи видно, что примирение соавторов дневника не заставило себя долго ждать. Оба оказались и достаточно уступчивыми и достаточно отходчивыми, как и положено среди друзей, и все вполне уладилось.
Порешили друзья так: записывать и общее и личное. Сказано — сделано. Порыв великодушия охватил обоих, что, между прочим, и в прошлом у них уже не раз случалось, и тогда благородству каждого не было предела.
Орлик первым ринулся в личное. И по дневнику видно — сначала он поозоровал. Уж очень несвычно было ему делать свои записи — еще не приучилась рука. Катя — та сама призналась, что уже в первом классе гимназии заносила в тайный альбом любимые стихи и всякие переживания. Другое дело Орлик — ему в его молодой жизни до сих пор не до дневников было, вот он сейчас и путался: то ли всерьез принимать задание командарма, то ли в шутку. По всему судя, все-таки всерьез, хотя командарм был склонен иногда и пошутить. Следовательно, надо и то и другое учитывать.
Судите сами, как это учел Орлик.
«У Катеньки насморок, чихает на всю теплушку, — записал он, явно противореча самому себе и относя к личному и интимному всякого рода пустяки, то есть пока еще просто балуясь, если хотите. — И окромя того, она, Катька моя, дюже боится вшей и прямо себе в исподнее белье сыплет на ночь такое санитарное средство «Пиретрум» да еще держит про запас другое средство, которое зовется по-научному «нафталин»…»
Тут, очевидно, тетрадь была силой вырвана из рук Орлика и в нее была вписана такая протестующая запись Кати:
«Господи помилуй! С ума сведет меня эта чертяка в образе Орлика! Хватит дурить, право!»
«Ладно, — следует далее запись Орлика. — Можем и не дурить. Можем такое про наше личное взять да раскрыть, такое выстрелить, что любой прямо ахнет! Хоть твою любовь взять, хоть мою тайну…»
Опять запись Орлика прервана категорическим протестом:
«Нет, слышишь! Ни про то, ни про другое!»
«А если это для истории надо, Катенька? Подумай, чем мы тут рискуем? Ведь знать никто не будет — только мы с тобой да история. А перед ней чего робеть да стыдиться? Крой до жвака-галса! Правильно говорю, а?»
Странная для дневника переписка продолжалась, нося характер взаимной перепалки:
«Чертяка ты, чертяка! Не все же можно напоказ».
«А я не боюсь ничего, и вообще интеллигентства не признаю».
«Господи, господи! Это ты к кому относишь? Мне шестнадцать, как и тебе, и ежели мой отец в театре служит, то еще не значит, что я интеллигентка. И вообще — не буду тебе больше отвечать!»
Мало-помалу, однако, записи наших путников становятся все более серьезными. Орлик, надо сказать, оказался общительнее Кати. Во всяком случае, на первых страницах дневника его записей куда больше, и временами эти записи занимают довольно много места. Но заметно — наш милый юный кавалерист как бы тащится вслед за Катей, вроде бы уступив ей, что ли. Но скоро увидим — нет, не уступил. Просто набирался духу, подступая к тому, про что не так-то легко в самом деле «взять да выстрелить», как выразился сам же Орлик.
Вот рукой Кати запись, запись общая, безличная, но любопытная тем, что Катя как бы пробует настроиться на возвышенный лад:
«О нашем времени когда-нибудь скажут: «То время было щедрым на хороших друзей и верных товарищей».
И все. Никого не назвала, к неудовольствию Орлика, который явно предпочел бы что-нибудь более конкретное. Но мысль и сама по себе ему понравилась, и он отозвался такой записью:
«Только тот имеет хороших друзей и верных товарищей, кто заодно идет с историей и вертит ее колесо, а кто не идет и не вертит, тому одиноким быть всегда. Вот мы с Катей друзья и товарищи и, можно сказать, лучшие друг для друга люди, и время нас за то отметит, оно всех отметит, кто честен и смел».
Далее Орлик не удержался и пошел строчить:
«Вот мы с Катей едем по делу в самый Питер-Петроград, колыбель революции. И эта наша поездка есть тоже истинная история, и потому-то мы и есть настоящие друзья-товарищи. Едем не за чем-то там пустым, едем ради цели, от которой душа трепещет и радуется и, можно сказать, поет, хотя есть и то, с чего можно и опечалиться. Все есть в нашей быстротекущей жизни, потому как она не просто жизнь, а сама история, с которой мы идем вперед и вперед».
