Андрей Упит - На грани веков
Старый барон посмотрел на появившуюся укоризненным и все же безгранично нежным взглядом,
— Это твой кузен — Курт. А это Шарлотта-Амалия. Вряд ли узнаешь. Когда ты видел ее последний раз, ей еще не было семнадцати.
Но Курт помнил свою кузину отлично. Он знал и то, что это ей принадлежал визгливый голос из окна. У Шарлотты и сейчас еще нижняя губа закушена. Двумя пальцами каждой руки она приподняла юбку, чтобы лучше показать красные парчовые башмачки, и присела. Это должно было изображать нечто вроде реверанса придворной дамы. Обычай требовал, чтобы двоюродный брат ответил на это, помахав шляпою, зажатой в правой руке, прижав левую руку к груди и взбрыкнув ногами. Так как она повторила реверанс, то и ему нужно было еще раз поклониться и потанцевать. Закончив церемонию и вновь выпрямившись, он не мог больше удерживаться, и только быстро прижатая ко рту ладонь спасла его от неприличного смеха.
Не дав ему опомниться, не подымая глаз, Шарлотта-Амалия выпалила, очевидно, заранее заученное:
— Как вы доехали, mon cousin[3]?
Это «mon cousin» звучало столь варварски, что Курт вытаращил глаза. Но все же ответил серьезно, как положено кавалеру:
— Благодарю, ma cousine[4]. Отлично.
— В дороге не было никаких неприятностей?
— Абсолютно никаких, сестрица.
Шарлотта-Амалия смешалась. Очевидно, она была в твердой уверенности, что кузен что-нибудь расскажет о своем путешествии и она сможет только слушать и обворожительно улыбаться. Но ведь он не знал или нарочно не хотел знать о составленной кузиной программе. Делать было нечего, она заметила еще — просто так, сверх программы:
— Какие нынче времена неприятные!
— Да, приятного маловато.
Что бы еще сказать? Сестрица в смятении поглядела ни отца, сердито взглянула на Курта, теребя складки кринолина. Заметно стало, что нарумяненные щеки сделались еще темнее. Можно бы и присесть — все же стало бы удобнее, но здесь ведь нет ничего подходящего, чтобы должным образом расположить кринолин. И в глазах братца видна явная безжалостная насмешка; Что за ужасный человек! Хоть бы сказал что-нибудь! Нечаянно у нее вырвалось то, что было предназначено для более позднего времени.
— Как вам нравится мой наряд?
— Наряд просто очаровательный.
— Разве? По моде, как в Германии?
— Точь-в-точь. Такие теперь носят при Веймарском дворе.
Шарлотта-Амалия сразу расцвела.
— Вы бывали на придворных балах?
— Приходилось. В Веймаре и затем проездом в Варшаве.
— В Варшаве? Там, должно быть, чудесно! Поляки такие замечательные кавалеры.
— Да, говорят.
Кузина потопталась и повертелась, словно ища спасения. Даже слезы набежали у нее на глаза. В конце концов отец пришел ей на помощь.
— Иди, дитя мое, вели подать обед.
Еще раз вскинув на Курта полные слез сердитые глаза, она вновь присела и вышла. Нет, она не шла, она плыла, семеня мелкими шажками, каблучки простучали по полу, голова, ни чуточки не шевельнувшись, скользнула в сумрак. Барон любовно посмотрел ей вслед и, неизвестно почему, вздохнул.
Курт снова уселся, но разговор уже не клеился. Касаясь того-сего, ни на чем долго не задерживаясь и не углубляясь, барон вновь и вновь погружался в свои мысли, а Курт с возрастающим нетерпением ожидал решающего вопроса. Постепенно его начало злить равнодушие этого закоснелого старца.
Обеденный зал оказался таким же большим, как и первый, только пониже, с толстыми потолочными балками. Люстра из позолоченной бронзы покрыта зеленым налетом, в ней три неведомо когда зажигавшиеся свечи с большими застывшими отеками. Сумеречно, будто бы и не полдень, а уже довольно поздний вечер. Стекла в двух окнах, вероятно, еще со старых стекольных заводов курляндского герцога Якоба{14}. В свинцовые переплеты третьего еще по-старинному вставлены листы слюды. Курт не помнил, чтобы встречал такие еще где-нибудь.
Барон сидел в конце стола. Шарлотта-Амалия — напротив кузена. Ели суп с клецками, жареного поросенка и козулю, рыбу и кашу, запивали тем же кислым пивом, вкус которого еще был во рту после корчмы. Кузина, преодолев первоначальное смущение, поглядывала на него все чаще, в ее глазах начинало проскальзывать удовольствие: ведь так редко удается встретить здесь утонченного, образованного, одетого по моде молодого человека. И к тому же братец был отнюдь не дурен собой.
— Мы здесь живем в такой ужасной глуши. Во всем мире нельзя найти более кошмарного места, чем эта Лифляндия.
Она даже скривилась, произнося имя своей родины, будто бы откашливая застрявшую в горле рыбью кость. Затем тяжело вздохнула — над плоской грудью раздались хорошо выгнутые корсетные косточки.
Теперь Курт мог разглядеть ее получше. Лежащие на столе руки — худые, с острыми локтями, на них сыплется пудра с волос. Глубоко залегшая морщинка на лбу также засыпана белым. Даже белила и румяна не скрывают тетеревиную рябь веснушек на щеках. И даже вздох ее кажется набеленным и нарумяненным.
— Лифляндские леса так прекрасны, я нигде не видал подобных.
— Что вы говорите, Курт! А Шварцвальд! А каштановые аллеи и буковые леса Франции! А пальмы в Африке!.. Ах!
— Разве вы бывали там когда-нибудь?
— Я нигде не бывала, меня здесь словно в тюрьме держат. Даже прогуляться по парку не могу одна: в наших лесах и волки водятся, и рыси, и медведи.
Барон улыбнулся.
— И белки — не забудь о них. В наших лесах очень много белок.
Шарлотта-Амалия не поняла шутки;
— Да… Белки носятся поверху и так противно фырчат. В парке я всегда посылаю вперед Ильзу, чтобы вытоптала траву, — не скрывается ли там змея.
— Значит, вы здесь живете под вечной угрозой для жизни?
— Хуже, чем среди индейцев в Америке. Наши крестьяне — настоящие дикари. В позапрошлом году здесь же, в Кисумском овраге, ночью убили берггофского управляющего.
Курт не очень удивился — он ведь сам видел этот овраг.
— А убийц поймали?
Барон махнул рукой.
— Поймать-то поймали. Свои же мужики, не чужие. Управляющий был строг, лентяев и мерзавцев не жаловал. Двадцать человек держали в подвале замка. Не помогли ни колодки, ни розги — так и не признались. И в конце концов замковый суд оправдал всех восемнадцать. А потом еще назначили расследование о тех двух, что подохли в этом подземелье.
— Мне кажется, что для тех, кто взят только по подозрению, шведские власти запретили пускать в ход колодки и розги.
— Много чего запретили шведские власти. Но пусть попробуют сами — увидим, как они без порки справятся с этими скотами.
Шарлотта-Амалия, сжав обе руки в кулак, грохнула ими по столу.
— Суды! Мужикам еще суды! Повесить их всех надобно! — Но тут же осеклась под ироническим взглядом кузена и вновь сделала печальные глаза. — В Америке у индейцев лучше. Как в других местах люди живут и как у нас! В Швейцарии у коров колокольчики на шее, пастухи в рубахах с белыми широкими рукавами, на ногах башмаки, подкованные гвоздями. А у нас скотину вши облепили, пастухи в лаптях, торбы через плечо, как у нищих… Швейцария — ах!.. Там есть горы — настоящие скалы, снег и лед на вершинах. По утрам они сверкают в золоте лучей — и когда заберешься наверх, то внизу можно увидеть море…
На этот раз у Курта вырвался смех.
— Море? С Швейцарских Альп?! Вы видели это море?
— Ничего я не видала. Отец меня в тюрьму заточил.
И эти вздохи и восторги тоже были набелены и нарумянены. У братца на языке вертелась едкая насмешка, но он сдержался, лишь шепнул про себя: «Гусыня».
Как и все туповатые люди, Шарлотта-Амалия, начав трещать, не могла остановиться.
— Я здесь умираю от скуки. Хорошо, если раз в год удается человека увидеть. Вокруг вечно эти гнусные мужицкие морды. Нужен твердый разум, чтобы не потерять его в этом аду.
— Да, в других местах не так. Насколько мне удавалось заметить, польские дворяне постоянно устраивают охоты, празднества и балы. В каждом имении по очереди. Собираются у одного, а как только развеселятся — с музыкой к соседу, к одному, к другому, к третьему, пока не объедут всю округу.
— Да разве у нас тут дворяне? С медведями живут, сами стали медведями. Раньше балы устраивал владелец Берггофа, но теперь, когда старик болен, и этого нет. Да веселья и там мало. Кавалеры лишь напиваться умеют, больше ничего. Когда мы были там последний раз? Ах да, в позапрошлом году, когда у них эти двадцать убийц еще сидели в подземелье. Охмелевшие господа по очереди сходили вниз их допрашивать. А мы сидели, как курицы на насесте, и зевали. К счастью, там был еще этот толстяк, польский майор из Бауска. А то хоть беги домой.
Барон насупил брови.
— Нашла кем восхищаться: этот майор больше всех напился. Да еще увидим, — за тех двух, которых утром пошли в подземелье подохшими, Фердинанду придется отвечать перед шведским судом и рижским генерал-губернатором{15}.
