Михаил Загоскин - Искуситель
– Есть, сударь! Какой роман прикажете?
– Какой? Ведь я тебе сказал, Радклиф.
– Да что, сударь? «Лес» или «Сенклерское Аббатство»?
– Лес? Какой лес? Нет, кажется, жена не так говорила.
– «Итальянец», «Грасвильское Аббатство».
– Нет, любезный, нет!.. Что-то не так.
– «Удольфские таинства»?
– Та-та-та! Их-то и надобно! Давай сюда!
– Есть у вас – «Дети Аббатства?» – пропищал тоненький голосок.
– Послушайте! – сказала молодая дама с томными голубыми глазами. – Пожалуйте мне «Мальчика у ручья» г<осподина> Коцебу[26] и «Бианку Капеллу» Мейснера[27].
– Что последняя цена «Моим безделкам»?[28] – спросил, пришептывая, растрепанный франт, у которого виднелась только верхушка головы, а остальная часть лица утопала в толстом галстуке.
– Позвольте, позвольте! – прохрипел, расталкивая направо и налево толпу покупщиков, небольшого роста краснолицый и круглый, как шар, весельчак, в плисовом полевом чекмене и кожаном картузе. – Здорово, приятель! – продолжал он, продравшись к прилавку. – Ну что? Как торг идет?
– Слава богу, сударь!
– А знаешь ли, братец? Ведь я хочу с тобой ругаться.
– За что-с?
– Что ты мне третьего дня продал за книги такие? «Житие Клевеланда»[29], я думал и бог знает что, ан вышло дрянь, скука смертная: какие-то острова да пещеры, гиль[30], да и только! Вот вчера, спасибо, друг потешил, продал книжку! Сегодня я читал ее вместе с женою – так и помирали со смеху, ну уж этот Совестдрал Большой Нос![31] Ах, черт возьми – какие бодяги корчит! Продувной малый!
– Да-с, книга веселая-с!
– Дай-ка мне, братец! Говорят, также больно хороша «Странные приключения русского дворянина Димитрия Мунгушкина»[32].
Наконец пришел и мой черед.
– Пожалуйте мне роман Дюкредюмениля «Яшенька и Жоржета», – сказал я робким голосом книгопродавцу
Он снял с полки несколько книг и подал мне «Ай, ай! четыре тома! Уж верно, они стоят, по крайней мере, рублей восемь, а у меня не осталось и четырех рублей в кармане, я спросил о цене.
– Десять рублей!
– Можно их немножко просмотреть? – сказал я, заикаясь.
– Сколько вам угодно! – отвечал вежливый книгопродавец.
Я взял первый том, уселся на прилавке подле большой связки книг и начал читать. Через несколько минут пять или шесть барынь расположились на том же прилавке подле меня. Я мог слышать их разговор, но огромная кипа книг, которая нас разделяла, мешала им меня видеть, углубясь в чтение моей книги, я не обращал сначала никакого внимания на их болтовню, но под конец имена Авдотьи Михайловны и Машеньки так часто стали повторяться, что я нехотя начал прислушиваться к речам моих соседок.
– Да! – говорила одна из дам. – Эта Машенька Белозерская – девочка хорошенькая, неловка – это правда, но она еще дитя.
– Дитя! – подхватила другая барыня. – Помилуйте! Она с меня ростом! Я думаю, ей, по крайней мере, пятнадцать лет.
– Нет! Не более тринадцати.
– Так зачем же ее так одевают? Как смешна эта Авдотья Михайловна! Навешала на свою дочку золотых цепочек, распустила ей по плечам репантиры и таскается за ней сама в ситцевом платье, ну точно гувернантка! Да что она? Не ищет ли уж ей жениха?
– Как это можно! Ребенок! Да, кажется, им это и не нужно.
– А что?
– Так! Авдотья Михайловна смотрит смиренницей, а хитра, бог с нею.
– Да что такое?
– А вот изволите видеть: у них воспитывается сирота!..
– Уж не этот ли мальчик, лет шестнадцати, который ходил с ними сейчас по рядам?
– Да, тот самый.
– У него приятная наружность.
– И восемьсот душ.
– Вот что!
– Они живут безвыездно в деревне – соседей почти нет… Всегда одна да одна в глазах… Теперь понемножку свыкнутся, а там как подрастут…
– Понимаю!.. Ай да Авдотья Михайловна!.. Восемьсот душ!.. Ни отца, ни матери!.. Да это такая партия, что я лучшей бы не желала и для моей Катеньки.
«Что эти барыни? – подумал я, – с ума, что ль, сошли? Да разве я могу жениться на Машеньке?»
– Постойте-ка, постойте? – заговорила барыня, которая не принимала еще участия в разговоре. – Что вы больно проворны! Тотчас и помолвили и обвенчали – погодите! Ведь этот сирота, кажется, близкий родственник Белозерским.
– Кто это вам сказал? – возразила одна из прежних дам. – Да знаете ли вы, как они родня? Дедушка этого сироты был внучатным братом отцу Ивана Степановича Белозерского.
– Вот что! Так они в самом дальнем родстве?
– Да! Немного подалее, чем ваша племянница, Марья Алексеевна, была до свадьбы с теперешним своим мужем Андреем Федоровичем Ижорским, а если не ошибаюсь, так для этой свадьбы вам не нужно было просить архиерейского разрешения.
– Смотри, пожалуй! Ну, Белозерские! Как ловко они умели все это смаскировать. Сиротка! Племянник, матушка! А у сиротки– то восемьсот душ, а племянник-то в двенадцатом колене! Умны, что и говорить – умны!
– Да ну их совсем! Какое нам до них дело?
– Какое дело? Помилуйте! Да это сущий разврат, мальчик взрослый, девочка также почти невеста, чужие меж собой – и допустить такое обращение!.. А все интерес! Посмотришь на них: точно родные брат и сестра. Я сама видела – целуются… фуй, какая гадость!
– И, матушка Анна Лукьяновна! Венец все прикроет!.. Да что мы здесь уселись? Пойдемте-ка лучше в галантерейный ряд, здесь бог знает что за народ ходит.
Соседки мои, продолжая меж собой разговаривать, пошли прочь от книжной лавки, и я остался один. Как теперь помню, какое странное впечатление произвело на меня это неожиданное открытие: первое ощущение вовсе не походило на радость, я испугался, сердце мое сжалось, слезы готовы были брызнуть из глаз. «Я не брат Машеньке, мы почти не родня! Боже мой!.. Но я могу на ней жениться, мы вечно будем вместе, она не выйдет замуж за какого-нибудь чужого человека – этот злодей не увезет ее за тридевять земель… не станет требовать, чтобы она любила его более меня… Нет! Тогда уж никто нас не разлучит?..» Все эти мысли закипели в голове моей, заволновали кровь в жилах, овладели душою, все понятия мои перемешались, прошедшее, настоящее, будущее – все слилось в какую-то неясную идею о неизъяснимом счастии, о возможности этого счастия, и в то же время страх, которого я описать не могу, это безотчетное чувство боязни при виде благополучия, которое превосходит все наши ожидания, которому и верить мы не смеем, обдало меня с ног до головы холодом. Я держал книгу по– прежнему перед собою, перевертывал листы, глаза мои перебегали от одной строчки к другой, но я ничего не понимал, ничего не видел, все слова казались мне навыворот, и, чтоб найти смысл в самой обыкновенной фразе, я перечитывал ее по нескольку раз сряду.
– Ну что, сударь! – спросил меня купец. – Нравятся ли вам эти книжки?
– Очень, – ответил я, не смея поднять кверху глаза.
– Прикажете завернуть?
– Нет-с! Теперь не надо. Возьмите ее. Боже мой! Как жарко!
– Нет, кажется, здесь довольно прохладно!
– Не знаю, а мне что-то очень душно.
– Здравствуй, братец! – раздался подле меня пленительный голос Машеньки. – А мы уж тебя искали, искали!
Я спрыгнул с прилавка, Машенька взяла меня за руку и наклонилась, чтоб поцеловать в щеку. Я вспыхнул и отскочил назад.
– Что это такое? – вскричала с удивлением Машенька. – Что ты, братец?
– Ничего, Машенька, ничего!
– Да что ж это значит?
– Молчи, пожалуйста! – сказал я вполголоса. – Я все тебе расскажу.
– Что вы это? Уж не ссоритесь ли? – спросила Авдотья Михайловна, рассматривая полный месяцеслов, который лежал на прилавке.
– Не знаю, маменька, братец что-то…
– Замолчи, бога ради! – шепнул я, дернув за руку Машеньку.
– А! Вы все здесь? – сказал Иван Степанович, подойдя к нам с двумя помещиками, из которых один был близким нашим соседом. – Вы, барыни, ступайте домой в линее, а мы пойдем теперь на конную, ты, Саша, – продолжал он, обращаясь ко мне, – охотник до лошадей, пойдем вместе с нами.
– А как же вы домой? – спросила Авдотья Михайловна.
– Пешком, матушка!
– Такую даль!
– Ох вы барыни, барыни! Вам все страшно. Эка даль: версты полторы! Добро, добро! Ступайте с богом а мы уж дойдем как-нибудь. Да где ваши люди? Егор – здесь, а Филька где?
– Ушел куда-то.
– Ну так и есть! Верно, в кабаке.
– Нет, Иван Степанович! Он нынче не пьет, а так, зазевался где-нибудь, да мы доедем и с одним человеком.
– Хорошо, хорошо! Ступайте же!
Иван Степанович посадил в линею жену и дочь, а сам вместе со мною и двумя своими приятелями отправился пешком на конную. Мы ходили уже около часу по площади, пересмотрели лошадей пятьдесят, и мне под конец сделалось бы очень скучно, тем более что я горел нетерпением переговорить с Машенькой, если б меня не забавляли время от времени разные ярмарочные сцены, в которых особенно отличались цыгане. Надобно было видеть, с каким искусством эти природные барышники надували русских мужичков, несмотря на их сметливость и догадку. При мне один цыган продал крестьянину кривую лошадь, он так проворно повертывал ее здоровым глазом к мужику, так кстати подхлестывал кнутом и заставлял становиться на дыбы, когда покупщик заходил с слабой стороны, что ему не удалось ни разу взглянуть на дурной глаз. Другие цыгане стояли кругом и кричали во все горло: «Экий конь, экий конь! Эва, грудь-то какая! Вали смело сто пудов на телегу! А ноги-то, ноги! Вовсе бабок нет!.. Всем взяла!.. Богатый конь!.. Редкостная лошадь…» Мужичок вытащил из-за пазухи свою мошну, да, на его счастье, какой-то мещанин вклепался в эту лошадь, привел полицейского, и цыган вынужден был, в доказательство своей невинности, объявить, что у его клячи на правом глазу бельмо, тогда как, по словам мещанина, украденная лошадь была со здоровыми глазами.
