Генрих Йордис фон Лохаузен - Верхом за Россию. Беседы в седле
Как вы думаете, что еще будет весить наш меч через сто лет, если мы теперь проиграем эту войну? Что будет еще стоить наш язык, наша культура? У них будет великое прошлое, но больше ничего. Также и то, что у нас были Бетховен, Моцарт, это тогда уже мало поможет нам. Сегодня Моцарт и Бетховен принадлежат миру. Кто еще задумывается об их происхождении! Благодарим ли мы сегодняшних греков за Парфенон, беседы Платона или за «Илиаду» Гомера? Мы посещаем их страну, да, но разве мы делаем это из-за них? Мы очарованы их приветливостью, но разве мы чувствуем в себе, например, необходимость учить их сегодняшний язык? Для этого они, все же, не достаточно важны для нас! И если мы разговариваем с ними, тогда, возможно, на английском языке! Нет, для мечты «культуры в уголке» сегодня уже слишком поздно.
— Не только для нас, — заметил скачущий справа от центра. — Для всего земного шара. Каких только чудесных культур не было вокруг экватора, прежде чем белый человек разбил их! Подумайте о Перу, о Новой Зеландии, о Гавайях и Самоа, о древней Японию, о Бали, о свободных прериях индейцев, что осталось от этого? «The white man’s burden», бремя белого человека, было на самом деле бременем палача. Наш дух времени, этот проклятый дух времени, «счастья самого большого числа», не терпит маленьких, замкнутых в себе общностей с собственным стилем и с собственной цивилизацией. Где бы они ни сталкивались с белым человеком, они вянут как цветы на морозе.
— Что осталось от многообразия Азии, — снова начал тот, кто скакал на вороном коне, — собственно? Но только то, что там было в массах, благодаря своей массе осталось невосприимчивым, невосприимчивым к нам, к вредной силе нашей расы. Миллионы Индии, Китая и ислама выдержали и спасли, по крайней мере, частично, свое духовное наследие, так как их было слишком много, и они слишком плотно заселили слишком большие просторы, чтобы капитулировать теперь со своей стороны. То, что дало им постоянную прочность, было только их численность и размер их родины. В противном случае судьба полинезийцев или индейцев не миновала бы и их.
Знаете ли вы, что значит это для нас и нашего будущего? Видели ли вы однажды, какой крохотной выглядит эта Германия рядом с русско-сибирским или американско-канадским континентальным блоком? Устойчивости индийцев и китайцев у нас нет! У нас отсутствует необходимая для этого основа. Поэтому я говорю вам: если через сто лет на всей территории от Карпат до Амура не будут всюду стоять немецкие деревни между русскими и украинскими, не будет больше и живой немецкой культуры — во всяком случае, культуры, которая могла бы дать миру еще что-то новое. Мы боремся не за Германию переполненных жилых кварталов, не за Германию универмагов и задних дворов — не за это! За окружающий мир, в котором засыхают души наших внуков, гниет их жизнерадостность и погибает их раса, не за это мы воюем.
Бегство в вертикали из стали и бетона было бегством в тупик. Время больших городов прошло. Пройдет еще совсем немного времени, и сегодняшние наша гордость и наша сила станут нашими кладбищами. Если мы дальше останемся запертыми между асфальтом и бетоном, тогда другие, прибывшие из страны осин — как Нострадамус называет их — будут определять лицо Европы, и никто, кроме них. И они определят это в духовном плане и в культурном, в экономическом и в политическом. Вероятно, тогда еще довольно долго будет существовать немецкий и французский фольклор, как сегодня на западе есть бретонский или баскский, а на востоке туркменский или киргизский. В лучшем случае мы тогда некоторое время играли бы роль «graeculi», «маленьких греков», как их называли в Древнем Риме. Они тогда тоже жили в позднюю эпоху — как мы.
Снова и снова о сегодняшнем времени говорят как о времени перелома. На самом деле, все как раз наоборот. Нашей весной было время замков и соборов. Наш мир больше не молод. Он был молод, когда еще готы скакали здесь. Но теперь? Что такое все же признак молодости? Будущее без конца, внешне якобы неограниченно раскрывающийся вперед мир. Однако, сегодняшний мир рано или поздно будет перенаселен; то, что уже можно предвидеть, когда, характеризует его возраст. Наша земля тесна, обозрима и исследована. Мы ведем войну из-за нехватки времени и пространства. Даже если это касается и других, итальянцев, например, или французов и однажды вообще всех европейцев, то, все же, они не находятся под такой же острой угрозой. У них нет нашего положения. Если они откажутся от власти, распространения, величия, удовольствуются существованием без значения, то они, вероятно, будут вне опасности. Мы нет.
Наша страна лежит на пути всех, мы всем мешаем, будь то на пути к побережью, будь то в поисках защищающего гласиса, лучшей границы, более глубокого тыла — все хотят получить их там, где мы живем, все они не хотят никакой самостоятельной власти, а лишь ничто, поле для встречного боя во всяком случае, границу, в лучшем случае, буфер. Нет никого, кто не получил бы выгоды, если бы мы исчезли. Все теснят их в середине. Мы можем их разделять или их связывать, можем быть мостом или, засовом, но и то и другое нуждается в независимости, а независимость нуждается в пространстве!
Другие с самого начала принадлежат либо к той, либо к другой стороне мира, к западу или востоку, к северу или югу, только мы, которые «живем на мосту», на поворотном кругу между океаном и степью, Северным морем и Средиземным морем, мы стоим между ними как крест координат — однозначно атлантическим является то, что лежит к западу от нас, однозначно континентальным то, что находится на востоке. Только у нас есть и то и другое. Это как бы наше приданое, в хорошем, как и в плохом, с открытыми границами там и открытыми здесь: проходная страна как никакая другая.
Тем не менее. утверждать, что мы — сердце Европы, это чистая романтика — ею скорее еще можно было бы назвать Францию, но то, что мы сердце мира, это можно увидеть на любом глобусе. Вы должны только провести три оси через континенты: одну от Нордкапа к Мысу Доброй Надежды, другую от мыса Горн через Буэнос-Айрес, Рио-де-Жанейро, Ресифи, Дакар, Гибралтар и оттуда через Москву дальше в Пекин, потом третью — еще раз от мыса Горн через Панаму, Флориду, Нью-Йорк и Ньюфаундленд дальше в Англию, оттуда через Босфор в Калькутту, Сингапур и Австралию, и тогда посмотрите, где эти оси пересекутся! В такой стране, к тому же без твердых границ, не может быть надежды на спокойствие.
Случайно или нет, но отсюда, с нескольких тысяч квадратных миль, ближе всего лежащих к соединению этих осей, все началось, все распространение белых по всей земле. Через тысячу лет после Великого переселения народов белые люди достигли краев мира; поход вестготов и свевов закончился в Перу и Бразилии, поход англов и саксов на Аляске и Тасмании, поход фризов в Трансваале и поход варягов — у порога Японии.
Теперь белые вокруг Тихого океана стоят друг напротив друга. Но пришли они все, без исключения, с Северного и Балтийского моря. Они распространились по всем частям мира, но источник их лежит примерно в северо-западной части Германии и в Дании. Он еще не иссяк. Если мы добьемся того, что мы должны, это будет нашим последним таким походом, последним еще возможным. Он уже почти анахронизм, потому что волна уже откатывается назад, с обоих концов мира.
Первыми предвестниками были испанцы в Нидерландах, французы в Эльзасе, русские в Прибалтике, потом Наполеон. Предвестники по краям, беглые и безрезультатные. Колыбель белых народов оставалась такой, как она была. Сегодня это по-другому. Если мы проиграем в этот раз, наш источник будет под угрозой. Его хотят, наконец, разрушить. Обе стороны страстно желают подать друг другу руки в Берлине или Гамбурге — навсегда. Уже в 1914 году французы и русские надеялись на это, теперь даже поляки… Три года назад они уже видели себя на Унтер-ден-Линден. Одно лишь то, что они вообще могли думать об этом, показывает, насколько тонкой стала эта Германия, слишком тонкой для нашего времени, слишком тонкой, чтобы защищаться от такой угрозы иначе, чем собственным контрнаступлением. Если мы хотели бы только защищаться, нас непременно бы задушили.
Прорвать эту угрозу, уничтожить ее раз и навсегда, вот для чего мы отправились в поход. Мы должны оставить узость за нами, должны выйти из нее не только с одной лишь точки зрения. Является ли эта война действительно рискованным предприятием? А мир — не больший ли это риск? Мы можем выиграть войну при правильном руководстве — нам нужно только знамя самоопределения, нужно бросить бомбу свободы в ряды врагов, а мир, его мы могли бы только потерять в долгосрочной перспективе. Проиграем ли мы эту войну или не будем вести ее вообще — нас задушат тем или иным способом. Время работает против нас. Ожидать здесь означало бы просто отступить.
— При этом речь идет не только о нас, — произнес тогда скачущий в середине, точнее, справа от середины, — речь идет о Европе. Речь идет о том, удастся ли хотя бы одной из европейских, из, собственно, западноевропейских наций прорыв к мировой державе, отвоюет ли хотя бы одна из них снова для Европы потерянную в последней войне позицию. Мы — единственные, которые могут взять такое риск на себя, французы и итальянцы находятся здесь слишком далеко в стороне, британцы, испанцы и португальцы уже сделали свое дело — над морями. Теперь мы на очереди — над сушей!
