Морис Дрюон - Последняя бригада
— Я свалился в канаву, — подал голос Курпье, — никак не вылезти.
С той же стороны раздался смех.
— Смотрите под ноги, я сижу там же! — закричал Монсиньяк.
Монсиньяк не имел привычки жаловаться, и на любую неприятность реагировал взрывом хохота.
Шарль-Арман услышал шушуканье у себя за спиной:
— Наверное, Ламбрей ошибся, так не может быть. Мы идем больше десяти часов и давно должны были встретиться с лейтенантом.
— Эй, старина Лервье! — закричал Шарль-Арман со злостью, которая выдавала беспокойство. — У тебя есть компас? Если ты такой умный, выпутывайся сам. Мальвинье, иди вперед! Тебя, по крайней мере, видно.
— Ладно, ладно, — обиделся Лервье-Марэ. — Ты уже час крутишься на одном месте. Когда это до тебя наконец дойдет, в самый раз будет отправиться в Школу пешком.
— Я больше не могу, — простонал Мальвинье.
Вскоре колонна добралась до какой-то тропинки. Лервье-Марэ, Гийаде и Мальвинье настаивали на том, чтобы идти по тропе, поскольку она всегда приведет к жилью. Ламбрей упрямился, но в конце концов убедился в том, что ошибся, и его беспокоило, удастся ли восстановить авторитет.
— Нет, — вмешался молчавший до сих пор Стефаник. — Мы шли правильно. Надо идти как раньше.
Стефаник был единственным, не выказывавшим ни малейших признаков усталости и сохранявшим абсолютное спокойствие.
— Только мне кажется, — добавил он тихо, — что ты, Ламбрей, уж больно напрягаешься, а в результате все получается слишком медленно. Давай я пойду вперед с компасом, а ты будешь меня поправлять, если что не так.
Отряд снова ринулся напролом через кустарник. Сирил шагал впереди, прокладывая дорогу остальным, раздвигая кусты, предостерегая об опасностях и точно выбирая нужное дерево среди сотни похожих. Он шел, ни разу не замедлив легкого, размашистого шага, и Шарль-Арман только дважды проверил направление.
Позади двигалась колонна. Солнце палило нещадно, все притихли, даже думать перестали. От чрезмерных усилий стучало в ушах, и курсанты безоговорочно доверились своему ведущему, который был старше и потому опытнее.
Лес тем временем становился все светлее, а местность ровнее.
— Похоже, мы правильно идем! — крикнул Сирил.
Наконец между деревьями появилась дорога, потом все увидели грузовик и офицера рядом с ним.
— Мы пришли! Браво, Ламбрей! Браво, Сирил! — раздались радостные крики.
Все зашагали веселее, почувствовав, что они у цели.
— Я уверен, что Бруар еще не добрался!
Конечно, отныне только это и было важно. Чтобы подойти в принятом порядке, Шарль-Арман перестроил группу.
— Монсиньяк! — позвал он. — Эй, Монсиньяк!
— Вот он я! — откликнулся Монсиньяк, который по пояс провалился в очередной предательский ручей.
Еле дыша, с исцарапанными руками и лицами, в изодранных обмотках, с хохочущим, насквозь промокшим Монсиньяком, группа Ламбрея, чеканя шаг, пересекла лужайку и гордо предстала перед лейтенантом Сен-Тьерри.
— Неплохо. В принципе, вы должны были выйти вот здесь, — сказал тот, указывая на огромный дуб. — Отклонение: сто метров на семь километров. Очень даже неплохо. Кто давал ориентир в конце?
— Стефаник, господин лейтенант, — ответил Шарль-Арман.
— Хорошо. Вы не устали?
— Нет, господин лейтенант, — с трудом выдохнули курсанты.
— Ладно, идите отдыхайте, — сказал Сен-Тьерри, вставив в глаз монокль, чтобы скрыть улыбку.
Группа Бруара появилась десятью минутами позже, с отклонением в триста метров.
— Позор! Ай-яй-яй! — толкали друг друга локтями курсанты из первой группы.
Последним, отстав шагов на сорок, весь мокрый, с болтающимся ремешком от каски, из лесу вышел малыш Ракло. Его встретили дружным хохотом.
Бригада забралась в машину.
— Можно покурить, — разрешил лейтенант, — и спеть тоже можно.
Все разом вытащили сигареты.
— Что, в этой бригаде нет ни одного запевалы? — подзадорил лейтенант.
— Мальвинье! Давай, Мальвинье! — выкрикнул кто-то.
И Мальвинье, считавшийся лучшим голосом бригады, затянул:
Ах, как речь ее сладка…
Как достойна, величава…
И все сразу, включая Сирила с его чешским акцентом, дружно подхватили припев старинной песни, которая, похоже, становилась песней бригады.
А малыш Ракло, пытаясь унять бешено колотящееся сердце, старательно разевал рот и изображал, что тоже поет.
У Бобби отчаянно болели отбитые ребра, но он позабыл об аварии; у Юрто прошла голова; без следа испарились угрызения совести Мальвинье; у перебравших накануне исчезла тяжесть в желудках, а проигравшиеся были вознаграждены красотой придорожных долин и тополей, которые они заметили только теперь.
Всем ужасно хотелось есть, и все, по дороге вытаскивая колючки из ладоней, по достоинству оценили удобство кожаных сидений.
Сидя рядом с шофером, лейтенант Сен-Тьерри любовался дорогой и слушал пение бригады.
Он вспоминал те времена, когда сам был курсантом и у него точно так же после воскресных развлечений оставался привкус горечи и отвращения. А впереди ждало утро понедельника.
Он был доволен своим первым понедельником в статусе командира. Выправка удалась. Лучшего и желать было нельзя: ведь ребятам даже не понадобилась его помощь. Они справились сами, самостоятельно пробрались сквозь все эти колючки, которые он знал как свои пять пальцев.
И командир начал размышлять о своих парнях, чего раньше никогда с ним не бывало. Конечно, для штатских действовали они очень неплохо. А если оценивать каждого… Комната Мальвинье… Сумасбродная компания, но симпатичная. Вот только малыш Лервье… Умница, но интриган и пройдоха. Да к тому же племянник министра. Не нравилось это Сен-Тьерри. Бенедиктинец очень добрый и очень славный. Из Ламбрея получится прекрасный офицер резерва. Чех… А чех-то как отличился при выходе! Что до Дероша… Его не поймешь: то он хорош во всем, то никуда не годится. Бруар де Шампемон, словно специально созданный для военного училища Сен-Сир, военный до мозга костей, хотя и с задатками блюдолиза. Надо будет дать ему это понять.
Господи, до чего же трудно по-настоящему разобраться в этих парнях — образованных, из хороших семей — и как же трудно ими командовать! Некоторые лица различить было невозможно, а имена ни о чем не говорили: Курпье, Валетт. Они скользили по сознанию, как масло по пальцам. Из всех этих мальчишек, которые вдруг стали ему так близки, он за четыре месяца обязательно сделает офицеров. Они ему доверяют. Он в этом уверен.
Она любит смеяться, она любит выпить… —
вопила у него за спиной усталая бригада.
Поскольку ребята его видеть не могли, лейтенант Сен-Тьерри снял монокль и улыбнулся. Он начинал любить своих курсантов.
Глава третья
О событиях десятого мая в Школе узнали утром. В этот день Школа работала, как завод, и от аудиторий и тренировочных залов до полей в радиусе десяти километров, где шли маневры бригад, все гудело. Прежде чем новость распространилась от конюшен до манежа, а от манежа до гаражей, прошло несколько часов.
Сен-Тьерри в это время находился на стрельбище. Он как раз впервые надел новое небесно-голубое кепи с серебряной эмблемой саперных войск — гранатой. Ноги уютно чувствовали себя в сапогах, в руке удобно лежал хлыст, и лейтенант начал уже привыкать к вальяжной тыловой жизни. Когда он узнал, что в три часа утра немцы оккупировали Бельгию и Голландию и что через какой-нибудь день наши войска будут переброшены через границу вместе с частями разведки, хорошее настроение мигом улетучилось, уступив место гневу.
— Подумать только, ведь моя разведгруппа была в первом эшелоне, — сказал он лейтенанту Фуа. — А теперь они, наверное, уже в Бельгии. Маневренная война продлится не дольше восьми дней, а потом фронт установится и кавалерия уже не будет нужна. И в такое время меня заставляют тут сидеть бонной при мальчишках! Это насилие!
Он с досадой вспомнил о своем взводе мотоциклистов, оставшемся к северу от Арденн.
«Хорошо же я буду выглядеть, когда вернусь в группу! — подумал он и, вдруг заметив, что новое кепи ему мало, про себя добавил: — Чертово кепи жмет».
Обед прошел как в лихорадке. Инструкторы, за исключением Сен-Тьерри и еще двоих-троих лейтенантов, кипели от ярости. Ну почему они «не там» — не на дороге, не в гуще возбужденных эскадронов в пыли, вдали от криков, приказов и марш-бросков! В столовой завязывались оживленные дискуссии, кончики хлыстов размашисто бороздили карты с юга на север. Известия о последних событиях нарушили привычную монотонность жизни, кровь быстрее потекла в жилах, и это будоражило, и за всем этим крылась тревога, ибо рулетка наконец пришла в движение и жизнь каждого теперь была на кону. Военный спектакль становился реальностью.
