Федор Зарин-Несвицкий - Скопин-Шуйский
Разнузданная голытьба, освобожденные острожники образовывали в Москве разбойничьи шайки и рыскали по улицам, наводя ужас не только на иностранцев, но и на своих же мирных обывателей.
Правительство во главе с новоизбранным царем было занято нелепыми и бранными переговорами с польскими послами. Русские в этих переговорах единственно старались о том, чтобы доказать полякам, что они привели на Русь вора и расстригу, а поляки совершенно резонно отвечали, что сами русские сдавали без выстрела этому вору города и целовали ему крест на верность. Получался заколдованный круг.
По настоянию Михаила Васильевича царь приказал похоронить расстригу.
И вдруг, к ужасу москвитян, ударил сильный мороз, после теплых благоуханных майских дней. Погибли весенние всходы, уныло повисли кисти сирени в садах, смолкли соловьи.
— Гнев Божий на нас! — говорили в народе.
— Расстрига, колдун и чернокнижник, — распускали слухи подручные Василия.
Слухи множились и росли, приверженцы нового царя уверяли, что над убогой могилой расстриги видели дым и огонь, поднималась земля и из недр своих выбрасывала тело безвременного царя.
И москвичи сожгли это тело, и пушка выбросила его пепел и развеяла его по воле свободного ветра…
VII
В убогой каморке одного из домиков Немецкой слободы, под самой крышей, с одним слуховым окном, на убогой койке лежал молодой человек.
Глаза его были закрыты, на голове лежало полотенце, смоченное водой с уксусом. Польская сабля с золотой рукоятью, украшенною драгоценными камнями, зашитый золотом кунтуш были небрежно брошены на табурет у постели.
На треногом столе валялся туго набитый золотом длинный вышитый кошель. Сорочка на груди молодого человека была расстегнута, и в полумраке комнаты, как светлячки, светились крупные бриллианты ее запонок.
Окружающая убогая обстановка странно противоречила царственной роскоши нарядов молодого человека. В темном углу комнаты сидел еще мужчина. На вид ему казалось лет тридцать пять. Длинные усы его уныло висели, и все лицо его изображало кротость и смирение. Он то и деле набожно поднимал глаза кверху и перебирал четки, висевшие у него на поясе.
Перед ним на столе лежали два пистолета и кинжал, и большой широкий меч стоял у стены не далее как не вытянутую руку от него. Он что-то шептал, но часто глаза его опускались на пистолеты, и рука, оставляя четки, играла кинжалом. Эта рука, огромная, сухая, жилистая, говорила о незаурядной силе, широкие плечи могли много принять на себя, и высокая широкая грудь выдавала человека, привыкшего носить панцирь и идти грудью вперед.
В комнате, слабо озаренной одной восковой свечой, царило глубокое молчание, изредка прерываемое неожиданным вздохом, похожим на стон, человека, лежащего на убогой койке. Тогда другой переставал шептать свои молитвы и, вытягивая длинную, мускулистую шею, с тревогой прислушивался и, снова, успокоенный ровным дыханьем спящего, начинал шептать. Но его набожная поза к молитвы походили больше на исполнение заданного урока, чем на действительную молитву.
— Стас! — вдруг раздался повелительный, хотя слабый голос.
Человек вскочил (тут можно было увидеть его чудовищный рост, едва ли не семь футов) и одним шагом приблизился к постели. Молодой человек лежал на спине, широко открыв свои и без того большие глаза.
— Пан, ради… — начал грубым, но ласковым голосом Стас, с нежностью няньки наклоняясь над лежащим юношей. И он хотел снять с его лба полотенце и заменить новым.
— Отправь к дьяволу эти тряпки! — закричал молодой человек. С этими словами он сорвал полотенце и швырнул его в угол комнаты. — К дьяволу! — повторил он, тщетно пытаясь встать на постели.
— Пану нельзя волноваться, — заметил Стас.
— Молчи, чертова кукла! — грозно сверкнул глазами юноша. — Вели вина… — слабым голосом закончил он.
Не смея ослушаться, Стас отошел в угол, взял с полу бутылку вина, почти с нежностью посмотрел на нее, откупорил кинжалом и подал своему господину. Нетвердой рукой тот взял бутылку и приложил горлышко к губам. Несколько мгновений было слышно лишь бульканье. Потом молодой пан резким движением швырнул бутылку в потолок, громко и отчетливо крикнул: «Да здравствует Марина!» — и сел на постели.
Юное лицо его горело лихорадочным румянцем, черные, длинные кудри растрепались и прилипли ко лбу, глаза горели неестественным блеском.
— Довольно, — воскликнул он, — довольно валяться!
— Но пан лишь вчера ночью пришел в себя, — робко заметил Стас.
— Молчи, Стас! То, что вы со святым отцом наболтали мне вчера, могло бы лучше уложить меня в гроб, чем сабли этих чертовых детей, москвитян. Да, этот твой святой, а мой опекун, чтоб ему подавиться на том свете!..
— О ясновельможный!.. — прошептал Стас, в ужасе осеняя себя крестным знаменьем…
Юноша хрипло рассмеялся.
— Ну, ну, я забыл, что ты тоже готовишься в святые… Ну, так этот твой… сказал, что, когда я поправлюсь, он что-то сообщит мне приятное, и пусть буду я последним холопом сатаны, если я теперь не поправился.
— Пан, пан, с нами Бог, — прошептал Стас.
— А с ними дьявол, а нам хуже! Вина!
Стас с грустной и покорной улыбкой направился в заветный уголок и снова принес вина.
— Пан, дитятко, — ласково заговорил он, — не пей, отдохни… Уж порублен ты…
— А разве там нет больше вина? — ответил пан, тряхнув кудрями. — Тебе разве не хватит?
Стас только покачал головой.
— Пей же, Стас, — не унимался молодой человек. — А сколько раз прочел ты «Богородицу»?
— Пятьдесят, пан.
— Гм! А «Отче наш»?
— Двести, ясновельможный…
— А знаешь, почему тебе отец Свежинский велел так много читать? А?
— Не знаю, пан.
— А потому, что ты болтун, понял?
Стас растерянно посмотрел на своего пана.
— Я, я? — повторил он.
— Ну, конечно, не я… А я тебе лучше посоветую, как захочешь болтать, наполни рот из этой бутылки… — И при этом пан опрокинул бутылку в горло и на несколько мгновений замолчал. — На, — произнес он, опуская бутылку, — попробуй.
— А что скажет?.. — робко начал Стас, жадно принимая бутылку.
— Отправь его к дьяволу, да бери четки, — ответил пан.
— Ох, пан!.. — со скорбным лицом вздохнул Стас, разом кончая бутылку.
— Ну, теперь помоги! — крикнул пан.
Стас подбежал. С его помощью молодой человек стал на ноги.
— Кружится что-то, ну, да ничего… — и, опираясь на руку Стаса, он начал ходить взад и вперед по тесной каморке.
— Довольно! — произнес он через несколько минут, опускаясь на табурет.
Стас бережно помог ему сесть.
— Ну, царица жива? — спросил молодой человек. — Вы с отцом Яном говорили это…
— Жива, жива, — радостно ответил Стас.
— Хвала Иисусу! — тихо и благоговейно произнес молодой человек. — А он?
Стас покачал головой.
— Убит он, пан…
Пан нахмурил брови и низко опустил голову. Казалось, вся болезнь его прошла. Гневным огнем горели его глаза.
Стас молча смотрел на своего господина, не смея прервать его раздумья. Легкий стук в дверь прервал это раздумье.
— Милости просим! — крикнул молодой человек.
Дверь открылась, и на пороге показалась фигура, плотно окутанная плащом, с низко надвинутой на глаза шляпой. Остановясь на пороге, пришедший снял шляпу и мягким голосом произнес:
— Мир вам.
Стас изогнулся, чуть не касаясь лбом пола, молодой пан с некоторым трудом поднялся с места и наклонил голову.
— Что вижу я! — произнес пришедший. — Чудо Господне! Вчерашний умирающий восстал с одра скорби!
Он сбросил свой широкий плащ, под которым обнаружилась черная монашеская ряса, опоясанная ниткой четок.
Вошедший был человек средних лет, стройный, красивого и сильного сложения. Тонкие черты его лица, высокий лоб и энергично очерченные губы говорили о сильной воле. Серые глаза, большие, проницательные, казалось, мгновенно улавливали самые ничтожные признаки, и деятельный ум составлял из этих признаков целую картину. Эти глаза, смелые и пристальные, смотрели в душу и ни перед чьим взором не опускались.
— Чудо! — рассмеялся молодой человек, нетвердыми шагами направляясь навстречу пришедшему. — Чудо, святой отец, я всегда говорил, что венгерское, доброе, старое венгерское делает чудеса.
Прибывший, ксендз Свежинский, на одно мгновение нахмурил брови, но сейчас же его лицо приняло спокойное и даже ласковое выражение.
Стас в это время, изогнув свою спину под прямым углом, целовал и рясу и руки ксендза.
— Ну, святой отец, — снова начал молодой человек, — вы видите, я совсем поправился. Какие новости вы принесли? Стас, пошел из комнаты, чтобы эти черти басурманы не подслушали…
Стас тяжело вздохнул и вышел из комнаты. Лицо ксендза стало торжественно и радостно. Он сел у стола.
