Иван Супек - Еретик
– Почему же? – Гнев охватил кардинала. – В Сене ты работал на венецианцев. И позже, когда папа Павел Пятый проклял Венецию, последовательно защищал ее бунт.
– Я защищал законы Республики от посягательств папы, я защищал право человека. Я хотел очистить основы христианства от извращений цезарей.
– Тебе хочется попасть па костер?
При этих словах инквизитора всем троим почудилось, будто пылающий факел прикоснулся к аккуратно уложенным рядам поленьев. И языки пламени лизнули осужденного еретика. Окутанное облаком ужаса возникло перед ними видение пустынной площади по ту сторону Тибра, куда увозили на казнь разбойников. Площадь Цветов! На этой римской поляне часто вырастали огненные розы. Сгорбился и сник еретик, раздавленный и уничтоженный, словно опаленный первыми языками пламени. Да, собственно, он и не был больше живым человеком! Он олицетворял собой некий дух, злой или добрый, который явился в Рим, чтобы пройти через искусы Замка святого Ангела.
III
В эти полчаса перед началом папского приема идти пешком через мост Сенаторов к Ватикану было неуютно и опасно. Кареты вереницей мчались по узкой мостовой, тесня и обгоняя друг друга и вынуждая прохожих прижиматься к каменному парапету. Пешеходу угрожали и колеса экипажей, и копыта разгоряченных лошадей. Покрытые черным лаком, с гербами на дверцах или флажками иностранных государств экипажи, напоминавшие влекомые четверками посуху корабли, заполняли целиком мост, а следом за ними неслись громоздкие колымаги с челядью. Щелкали бичи ливрейных кучеров, громко ржали кони, бряцала сверкающая сбруя; форейторы во главе упряжки изо всех сил дули в трубы или рожки, скорее для того, чтоб возвестить миру о знатности своих господ, нежели чтоб проложить дорогу. И коль скоро патрициям вовсе не было дела до плебса, то слуги их, напротив, развлекались, созерцая, как отскакивают в стороны и что-то кричат им вслед оскорбленные пешеходы. Скалыо также прижали к парапету, его задела ступица колеса, хвосты ухоженных лошадей коснулись его лица. Правда, кое-кто успевал заметить кардинала-аскета в щель плотно затянутой шторки, иные даже останавливали экипаж, любезно приглашая его подсесть; однако, исхлестанный кнутами кучеров и конскими хвостами, Скалья с достоинством отклонял эти приглашения. «Нет, мне лучше так, благодарю!» – «Извольте, монсеньор!» – «Прошу не обессудить, я предпочитаю идти пешком». Пусть его сочтут глупцом и чудаком! Воистину, все более странным выглядит в курии христианское смирение, а эта шумная блестящая кавалькада способна вообще все попрать.
Идти пешком по площади перед собором святого Петра было безумием. Вырвавшись на простор, квадриги неслись вперед, сметая всех и вся на своем пути. Каждому кучеру хотелось отличиться – обогнать других и вдруг, с ходу, железной хваткой у самого подъезда осадить лошадей. Возле огромного храма потоки бешено мчавшихся карет сливались воедино, и пешехода теснили лоснящиеся массивные крупы лошадей, копыта, колеса. Опасность угрожала со всех сторон, и Скалья едва успел перекреститься перед величественным сооружением, античный портик которого увенчивал гигантский купол, украшенный небольшой капеллой. Купол окружали четыре точно такие же, хотя и несколько меньшие по размеру, капеллы и четырехугольные башенки, и все это в совокупности поражало воображение своей величиной и совершенной гармонией. Осенив себя крестным знамением, Скалья свернул к стене, окружавшей папский дворец, с которой начинался переход к Замку святого Ангела. Пестро одетые гвардейцы, охранявшие вход, узнали кардинала и, взяв на караул, пропустили его во внутренний двор.
Маффео Барберини начал свое правление с блеском, предполагалось, что ослепительная витрина, которой надлежало продемонстрировать его художественный вкус и богатство, поразит воображение иностранных послов и высший клир, особенно по контрасту с обычаями его одряхлевшего предшественника папы Григория XV, вовсе пренебрегавшего церемониалом. Посреди этой роскоши Скалья чувствовал себя еще более неуютно, чем обычно на ватиканских приемах. Как правило, он находил какой-нибудь укромный уголок, уединялся там один или с таким же, как он сам, аскетом и всласть беседовал, обсуждая те или иные теологические проблемы. Однако на сей раз его подняли с уютного канапе под искусительной Мадонной кисти Рафаэля, весьма напоминавшей пышнотелых римских красавиц и отнюдь не вдохновлявшей на благочестивые размышления. С льстивыми комплиментами его представляли посланникам могущественных европейских держав, величая образцом благочестия, олицетворением праведности и святости, что должно было подчеркнуть гарантированную беспристрастность процесса над сплитским архиепископом. И, стоя под великолепной золотой люстрой о ста свечах, отражавшихся мириадами солнечных зайчиков в мраморном полу, инквизитор вдруг постиг смысл своего странного назначения; это внезапное постижение еще сильнее огорчило его. Беседуя с ним, венецианский посланник тонко дал понять, что сомневается в обоснованности обвинения, предъявленного Доминису, свои слова он сопровождал бесчисленными комплиментами непредубежденности кардинала, а потом вскользь, но многозначительно добавил:
– Сенат полагает, что Республика не будет вовлечена в процесс. Это осложнило бы отношения между нами, учитывая интриги лондонского двора, в которые впутали и меня, и Марка Антония.
– Вы были друзьями?
– Старыми знакомыми, – сдержанно ответил Пьетро Контарини. – Удивительным образом пересекались наши пути. Я был посланником в Ватикане, когда Доминис укрылся в протестантских странах, и всякое, господи, помилуй, пришлось мне услышать от гневливого папы Павла Пятого. Вскоре же меня назначили посланником при дворе Иакова Стюарта, где Доминис занимал должность декана Виндзорского. И вот теперь мне выпало присутствовать здесь при его последнем деянии.
– С печалью вы говорите об этом, – вынужден был заметить инквизитор.
– Он был выдающейся личностью в Республике. Впервые я увидел его в канун 1600 года, когда, только что заняв епископскую кафедру в Сене, он выступал перед Сенатом по делу об ускоках. Ему было тогда сорок лет, по молва о его проповедях далеко распространилась. Воистину, он был великим оратором.
– А какое он на вас произвел впечатление?
– Исключительно сильное! Он сумел найти решение ускокских междоусобиц, которое от всех ускользало.
Скалыо заинтересовали годы, которые его подследственный провел в Сене, пиратском гнезде, внушавшем страх итальянским мореплавателям. Венецианский посланник многое знал об этом, он слышал и о различных дипломатических интригах вокруг императорского Сеня; и сейчас он не мог упустить случая навязать новой влиятельной личности в курии свою точку зрения. Из его живописного рассказа возникал берег экзотический, дикий и в то же время необыкновенно привлекательный, населенный любителями приключений, там бывший профессор-иезуит приобщился к политике. Надеясь отвлечь волчью стаю от занятий пиратством, Марк Антоний решил вернуть ускоков к их первоначальному земледельческому труду, хотя па этом голом камне несколько тысяч беглецов не могли жить ничем, кроме разбоя. Ему пришла в голову мысль расселить их вдоль хорватско-турецкой границы одновременно в качестве пахарей и караульных солдат. Этот план заинтересовал и императорскую Прагу, и дожей, и папскую курию, по ничуть не пришелся по душе самим ускокам, которым легче было иметь дело с кораблями и кинжалами, нежели с плугом и мотыгой. К сожалению, пока епископ разъезжал между враждующими столицами, в Сень прибыл императорский полковник и решительно, по-солдатски усмирил городок, что в конечном счете вызвало повсеместное возмущение и привело миссию Доминиса к провалу. Тем не менее заинтересованные стороны сочли его опытным государственным мужем, закончил свой рассказ посланник Республики святого Марка, и после пиратского медвежьего угла он вправе был ожидать в Риме какого-нибудь заметного местечка.
Инквизитора растрогало это повествование.
– Что же, по-вашему, сеньор Пьетро, – спросил он, – является главной причиной его бед?
– Его беспокойство… Его страсть быть повсюду посредником между воюющими сторонами. Найдя какое-либо решение, вот, например, в истории с ускоками или позже, в этой так называемой религиозной войне, он выступал примирителем и арбитром, даже не будучи облечен необходимыми полномочиями… Вернемся, однако, к его выступлению перед венецианским Сенатом! Сперва он защищал наши интересы, предлагая переселить сеньских пиратов, потом встал на точку зрения императора Рудольфа Второго и эрцгерцога Фердинанда, утверждая, будто мы, венецианцы, должны принять на себя все расходы и в конце концов, представьте себе, он огласил письмо князя Зриньского, который угрожал нам отмщением, коль скоро мы не перестанем грабить его поместья в Приморье и на островах. Речь Марка Антония изумила Сенат, но всех заинтересовало, кто за ним стоит и кого он представляет? Ускокн. считали его союзником Венеции, а у нас против него возбудили обвинение в государственной измене. Теперь одному господу богу ведомо, как поступите с ним вы, в Замке святого Ангела! Впрочем, это ваше дело. Прошу вас только помнить о печальных событиях тысяча шестьсот шестого года,[16] когда папа Павел Пятый пренебрег правами Венеции к позору всей католической Европы!
