Петр Тодоровский - Вспоминай – не вспоминай
А Юрка, гад, лежит себе в постели, на его груди покоится голова женщины. Они молча смотрят в потолок, не в силах вымолвить слово, шевельнуть рукой. Под глазами темные круги, видно здорово потрудились в своей любви.
Женщина убирает с лица Никитина свои волосы, нежно целует его в щечку.
– Давай немножко поспим, а?
– Пора возвращаться, – не меняя позы, говорит Никитин.
– Не надо возвращаться. Оставайся со мной. Давай жить вместе?
– Давай.
Женщина хороша собой: красивый овал лица, тонкие брови, аккуратный носик, сочные, пухлые губы.
– Устал, – говорит она. -А ты? -Ты сильный.
– С тобой…
Мы несемся по темной улице. Где-то на задах горбатой улочки в сухих зарослях кустарника одноэтажный дом – барак.
Сергей ходит вдоль окон, ищет нужное окно: Никитин, оказывается, однажды показал, где живет его женщина. Сергей прислоняется к стеклу:
– Юра! Молчание.
Сергей осторожно стучит.
– Юра!
Я стою у него за спиной, весь в ознобе, клацаю зубами. Вдруг ни с того ни с сего смеюсь.
– Ты что? – Сергей крутит пальцем у виска.
– Я вспомнил, – говорю, – один говорит: «Я так замерз, что зуб на зуб не попадает», а второй ему: «А я уже давно и не целюсь», – и такой разбирает меня смех совершенно некстати.
Сергей смотрит на меня как на сумасшедшего.
Наконец в комнате выплыл огонек -керосиновая лампа. К окну приникает женщина. Вопросительно кивает головой. Сергей жестами показывает, чтобы Никитин выматывался, да поскорей.
Из-за спины женщины появляется рожа Никитина. Машет нам рукой, чтобы мы уходили, мол, никуда он отсюда не уйдет. Юрка просто издевается над нами, таким оказался вредным. Вообще двухсторонняя пантомима уже длится минуты три, и все никак. Наконец, чтобы мы не строили себе иллюзий, он на наших глазах взасос целует свою женщину. Завороженно смотрим, как это у него лихо получается. Прижимает женщину к себе, обхватив руками. На нас – ноль внимания. У женщины сползает нижняя сорочка, обнажая полные груди.
Мы с Сергеем онемели. Жгучая зависть охватила нас, смотрим, как кролики на удава, забыли про все на свете. А Юрка целует ее груди, и если бы они оба замерли, то в оконной раме образовалась бы живописная картина.
Трагически летит время, а мы стоим, завороженно смотрим в окно, словно такое происходит не в жизни, а на сцене…
Потом несемся втроем в училище. Бежим по горбатой улочке, только ветер свистит в ушах. Подбегаем к забору, и вдруг Никитин разворачивается, бежит назад к своей женщине. С трудом догоняем, валим его в снег, говорим всякие дурацкие слова, мол, что тебя ждет и прочее и прочее, но на него никакие слова не действуют. Вырывается и снова бежит туда. Снова нагоняем, снова валим в сугроб, вдвоем наваливаемся на него, заламываем ему руки.
– Не хочу-уу в казарму-у! – орет Юрка на всю улочку. – Не хочу!!! Лучше на фронт…
Внезапно умолкает. Крупные капли текут по его щекам, плачет Никитин, словно младенец в коляске разревелся, понимаешь.
Сидим в снегу, я и Сергей. Молчим. Даем Юрке выплакаться.
Морозное утро. У проходной топчется девчонка. Лет шестнадцати. Не больше. Стоптанные мужские ботинки, из-под короткой юбки торчат пузырчатые брюки, телогрейка не по росту: в плечах широка, рукава коротки, дальше покрасневшие кисти рук. Под ногтями -траурная кайма. Мотя!
– Кого ждем, Мотя? – интересуется курсант из проходящего строя.
С того дня она и стала Мотей. Хотя настоящего имени ее никто не знал. Однажды – это уже на второй или третий день – взвод, выходя из проходной, в сорок глоток рявкнул: «Здравствуй, Мотя, Новый Год!»
С самого раннего утра допоздна дежурит Мотя, вглядывается в лица проходящих курсантов. Откуда взялась? Кого высматривает? Худенькая, под глазами синяки, но все равно хорошенькая-хорошенькая. Стоит на цыпочках, проводит взглядом и снова ждет…
А вот и наш взвод. Выходим из проходной со своей: «Скажи-ка, дядя, ведь не даром…» С криком:
– Юра-а! – в строй врезается Мотя, бросается на Никитина, обвивает руками шею, целует в губы, щеки, счастливые слезы потоками бегут у нее по лицу. – Юрочка! Любимый! Родненький, нашла! – и целует, целует.
Строй рассыпается, песня затухает, комвзвода оторопело смотрит на эту картину…
– Взвод! Становись! – И Никитину с перекошенным лицом: – Пять минут на выяснение, – шипит он, глядя на Мотю, которая буквально повисла на подчиненном. – Ясно?!
– Как ты здесь оказалась? – говорит Никитин.
– Приехала к тебе, – говорит так, будто ее здесь давно ждут. Глаза сверкают, счастливая улыбка не сходит с лица.
– Убежала из детдома?
– А то не знаешь. Из самого Душанбе. Я тут все училища пересмотрела: и танковое, и артиллерийское и еще… Больше не могу без тебя и все! – и заревела на всю улицу.
– А как добралась?
– Как-как! – взорвалась. – На товарняках. Где только не была-а… Вскакиваешь в товарняк, а куда он идет ведь не знаешь, верно. – И снова в слезы: – Так захотелось увидеть тебя…
Ему стало ее жалко. Обнял. Она припала к его груди.
– Давай удерем?! Спрячемся, будем вместе, а?
– Меня же расстреляют.
– За что?
– За дезертирство.
– Я знаю такое местечко под Душанбе, – с надеждой смотрит ему в глаза.
Никитин тяжело вздыхает.
– Может лучше ФЗУ? Все же кормежка, ну, и там профессия?.. А, подумай, Настенька?
Настя прижимается к забору, смотрит в одну точку, словно в ней ищет выход.
– Нет! – твердо говорит она. – Повидала, душа успокоилась. Поеду обратно. – Они долго молчат. – Я тебя буду ждать, потому что так сильно люблю. Поцелуй меня, Юрочка. Тебе некуда меня брать. Поцелуй!
Юра целует Настю. Долго-долго.
Курсанту нечего сказать, нечего предложить. Один стыд охватывает все его существо. Стыд перед этой полуголодной, полураздетой, перед неудержимым истинным чувством.
Вот она настоящая любовь.
– Беги! – говорит Настя.
– Аты?
– Беги, говорю!
Душа разрывается на части. И в руку положить нечего.
– Я бы после обеда смог бы что-нибудь вынести… – жалкий лепет.
– Обойдусь. Ну!
Бежит Никитин, оглядывается на одинокую девичью фигуру у забора…
Никитин озверело проползает под колючей проволокой, с ходу берет высокую стенку, шагает по бревну, под ним – котлован с водой. Неосторожный шаг, и курсант падает в воду. Из-за куста вылетает Настя, пантерой кидается на Доброва.
– Почему издеваешься над человеком?! – орет на весь пустырь девчонка.
Хихикают курсанты, ухмыляется лейтенант – не знает что и сказать.
– Он без отца и без матери… Один. У него только я.
– Любишь? – спрашивает Добров.
– Еще с третьего класса.
…Нас четверо, по два на каждом бревне: на одном – рыжий Филька и Костя, на другом – я и Настя. Сеанс длится пять минут. Толкать бревно надо не просто так, а только в такт музыке. Музыка так себе – шарманка. Упираемся ногами в землю, налегаем грудью на бревно, вертимся вместе с барабаном. Барабан приводит в движение всю систему. Над нами – счастливчики: в креслах, верхом на лошадках, на петухе. Петух нарасхват. Он всего один, и билеты на него дороже. С ярким хвостом, красным гребешком – на нем катаются дети состоятельных родителей.
Карусель. Каждой весной в наш городок приезжает карусель. Ее устанавливают на базарной площади, на фоне собора. С десяти утра до поздней ночи, сверкая цветными лепестками, вертится волшебное, недоступное нам чудо. К концу рабочего дня весь городок у карусели с детьми: визг, писк, смех…
Денег, чтобы купить входной билет, нет. Поэтому, чтобы хоть разок бесплатно прокатиться на этой карусели, надо прокрутить ее три сеанса. Чумазые, в подтеках грязного пота, вчетвером крутим этот проклятый барабан. Никак не поспеваем за музыкой. К нам в подпол врывается администратор – цыганского типа, с вороватыми глазками парень. Он хлопает ладонями в такт музыке.
– Быстрей! Быстрей! – орет он. – Это работа, а? Спрашиваю?! Еще быстрей!
Выбиваемся из сил, но вот, кажется, догоняем музыку: барабан вертится в такт музыке.
– Вот так. И ни на йоту медленнее! -кричит администратор.
А мы несемся по кругу, спотыкаемся и снова налегаем на бревно – пятиминутка кажется нам вечностью. Шарманка наконец замедляет свой бег, в изнеможении валимся на землю. Там, наверху, над нами кипит жизнь, новая партия девочек и мальчиков уже заполняет карусель, а нам еще предстоит прокрутить целый, третий по счету, сеанс. И лишь после этого дадут возможность бесплатно один раз прокатиться верхом на лошадке.
Последний сеанс прокручиваем более энергично, ведь совсем скоро мы сами будем восседать вместе с детьми как на равных…
Наконец нас подменяет следующая четверка ребят. Выбираемся наружу, неуверенно приближаемся к контролеру, оглядываемся вокруг, администратора не видно, а без него нас никто бесплатно не пустит. Мимо проходят на карусель разодетые дети с родителями. Вот уже на петухе восседает толстый мальчик с бабочкой на рубашке. На наших глазах карусель заполняется, заполняется…
